Прогулки с бесом

Сокольников Лев Валентинович

– Граждане, окажите старичку посильную помощь денежками в лечении древней психической травмы! Уделите время и реабилитируйте, хотя бы в финале! Плевать, что скоро старичку уходить в мир иной, а другим безразлично, каким он уйдёт туда! Но мода есть мода, и попасть в реабилитационную струю под занавес так приятно! Бес, почему тогда во мне не сидел, не ободрил и не успокоил в то синее, от гари, утро?

– Сейчас утешу, набирай: "чего плачешь, мальчик!? Остался целым и неповреждённым, а ведь могло и насовсем. Родители в целости? Целы, живы и здоровы, хотя могли и сгинуть... должны были сгинуть... Так о чём плачешь? О сгоревшей келье? Малое время назад вы в паре сгорали, распределив роли: дому гореть от огня, а тебе - от любопытства.

Вспомни, как хотел выяснить очень важный на тот момент вопрос:: "загорится пальто из сукна немецкой шинели от жара горевшей родной кельи"? Чего жалеть старую монашескую келью? Ей за сто лет, это не дом, а труха... Да и не твой это дом был, чужой, в эти клоповники вас вселила "добрая советская власть рабочих и крестьян". Жаль кота? Так он старый, как и келья твоя, он бы и так умер, без огня... Но ты выл по сгоревшей убогой и родной келье, "отпевал" голосом. Понял: мужское горе, в каком бы возрасте не пребывал мужчина - короткое, импульсное и долго не задерживающееся в сознании страдающего. "Сгусток горя", "квинтэссенция горя", но не объёмистая посудина с горем, а всего столовая ложка: выплеснул её - и пошёл мужик "на поправку". Память о горе остаётся, но слёзы - вылиты...Продолжал выть, но тихо...

– ... голова заболела оттого регулятор громкости и убавил. Помнишь?

– Помню, было... Голова, прочная и надёжная, никогда не болевшая голова - и заболела!?

– Оттого и перестал пугать окрестности воем. Когда шкеты, вроде тебя, воют поступление кислорода в слабые мозги сокращается, плюс отрава в виде окиси углерода, коей вволю наглотался за ночь - вот и появилась боль. Душа тогда сказала, а ты понял:

– Прекращай выть, или хуже будет! И польза от вытья нулевая, воем келью не вернёшь!

"Режи" фильмов, а тако и операторы оных: к вам обращается "творческая группа" в составе "живой человек с бесом в правом ухе".

Итак: кто возьмётся снять сцену а меня пригласить консультантом за умеренную плату: две кружки тёмного чешского пива и бутерброды с чёрной икрой? Одна - в начале съёмок, другая, разумеется, после команды "режа":

– "Снято"!

Финальный кадр рекомендовал бы сделать так: в метрах пяти от пролома в стене из старинного красного кирпича, на очень хорошо прогретой пожаром земле сидит дохлого вида малый не полных восьми лет в зимнем пальто с "верхом" из сукна от немецкой шинели. Указанное одеяние обязательно должно на нём быть, без него никак нельзя, оно у него единственное. Спасительное пальто "на вырост". В конце лета. В жару. На пожаре. Всё остальное одеяние, что на нём имеется, даёт повод думать, что он только в этом и успел выскочить из горящего дома. Но это не так: всё, что на нём - это и есть всё его. В кадре показать, как тлеют остатки дома. Киношный дым и копоть в кадр не напускать! Не было тогда дыма, всё горело чистым и жарким пламенем! Откуда было взяться дыму? Столетние бревенчатые хижины не давали дыма и горели жёлтым пламенем с температурой не меньше тысячи градусов по Цельсию. От родимой кельи остались нижние, тлеющие брёвна "венца", и на эти брёвна без малейшего смысла в глазах смотрит малый не полных восьми лет...

Если фильм делать на цветной плёнке - пальто из сукна немецкой шинели гримерам следует не густо припорошить пылью из красного кирпича старинной выделки. Пыль от современного кирпича, или от кирпичей советских времён не годится: колер не тот.

Из-под кирпичной пыли должен просматриваться цвет сукна немецкой шинели: в "совецкой" литературе такой цвет проходил в звании "жабий". Врали писатели: видел жаб, окрас отечественных земноводных намного темнее и сотой частью не напоминает цвет шинелей солдат Вермахта. Неважно: если "совецкий" писатель сказал "жабий цвет" - так и есть, и ему нужно верить, а не своим глазам. В самом-то деле, не заводить же спор о цвете сукна немецкой шинели военных лет с советскими писателями прошлого!

– Чтобы русский малец остался

жить после не совсем близкой встречи с отечественной бомбой - где-то в Европе нужно было сделать сукно, сшить шинель, облачить в сшитое изделие рядового немца и отправить на Восток с великой миссией: "расширения жизненного пространство для Рейха". Но кусочек металла в главную часть тела человека, дырочка - и сукно от чужой шинели превратилось в руках русской мастерицы в шикарное зимнее пальто для тебя... происходящее в мире имеет своё начало и конец...

– ... Куда клонишь? В смерти Неизвестного солдата Вермахта - моя жизнь?

Господа киношники, если кто-то вздумает снять фильмец по нашим сочинениям - дело ваше, но ставим единое условие: не врать. Мы - авторы, нам врать можно, мы фильмов не делаем, а вот вам следует придерживаться правды.

Крупный кадр: лицо мальчика равномерно грязное, но не пятнами. Грим лица должен быть таким, чтобы в кадре крупного плана были две чистые дорожки от слёз, только от них на щеках бывают чистые дорожки. На голове ничего нет, головной убор потерян ночью. Голова шкета острижена рукой, абсолютно лишённого куаферского таланта: "порогами" - иная причёска актёра на роли мальчишки сговняет фильм: классическая "ложка на бочку". Ноги шкета в чулках, без башмаков, башмаки остались в ночь "спасения на картофельных полях" в первом акте в "опере о войне". Когда звучала "увертюра"... В сорок первом... А сейчас сорок третий год, средина войны, и до её "финала" ещё два года. О каких башмаках речь вести? Где они? Возможно, чьим-то иным ногам служат...

Шкет прижимает к лицу стонущего обгоревшего кота и воет. К воющему подходит женщина, осторожно берёт рук шкета умирающее животное, кладёт на землю и говорит:

– Поднимайся. Идём - не гладила женщина по голове тихо плачущего мальца и не пускала слёз "за компанию". "Классика кино" говорит:

– "Мать должна прижать мальчика к юбке и вторить голосом плачу сына"!
– а мать не поднимала с земли, не подавала руку, но сказала два слова:

– "Поднимайся. Идём" - ни единого лишнего слова, вечные и сильные слова живых:

– "Поднимайся и двигай вперёд"!
– чувств на "телячьи нежности" после всего случившегося не осталось, выгорели чувсвта, все до единого...

И мы пошли. Ничего не знаю о сёстрах: где и с кем были, в "огненную" ночь был один и в этом вижу необъяснимую мистику... или ситуация поддаётся объяснению без мистики:

– "Если выжил в одиночку - в компании такое может и не получиться"

– В переводе "держись от людей подальше"? Так понимать?

– Не знаю

Позже узнал: с началом рассвета мать послала отца искать "крышу над головой": пустующих домов вокруг многострадальной, часто навещаемой освободительной авиацией станции, хватало. Кому дома принадлежали - никто не интересовался... до окончания войны.

Пустяковый момент военного времени: хозяева пустующих домов могли и не пребывать в списках живых.

Граждане, имевшие родню в сельской местности - отправлялись "на историческую родину" переждать тревожное и опасное для жизни "переходное" время. "Переходное время" - это когда эти отступают, а те, понятное дело, "берут верх"!

Пустующий дом нашёлся в половине пути между выгоревшем на две трети монастырём и станцией. Всё зыбко, неопределённо, как и должно быть на войне... Пусть не совсем "как на войне", но достаточно близко: бомбы падают и у нас...

Определив семейство "под крышу" отец не предался "раскаянию в грехах", но отправился продолжать служение оккупантам. "Усугублять вину перед родиной". Совецкая, новая формулировка, коя до переворота семнадцатого года звучала иначе: "продолжать упорствовать в грехе".

– Дозволено уравнивать древние представления о "преступлениях перед родиной" с новыми грехами?

– Не совсем: "весовые категории" разные. Сколько можно повторять?

– Многими вещами жизнь радует... Чем собираешься порадовать?