Проклятая русская литература
Шрифт:
Можно, конечно, сказать, что он лгал, как всегда, но кто же ему, изолгавшемуся, тут виноват?
Полностью изолированный от народа, он двигался вдоль конвейера, организованного для него Ягодой, в неизменной компании чекистов и писателей, сотрудничавших с НКВД. Всем, кто окружал Горького, было вменено в обязанность рассказывать ему о чудесах социалистического строительства и петь дифирамбы Сталину. Даже садовник и повар, выделенные для писателя, знали, что время от времени они должны рассказывать ему, будто «только что» получили письмо от своих деревенских родственников, которые сообщают, что жизнь там становится всё краше.
Сталину не терпелось, чтобы популярный русский писатель обессмертил его имя. Он решил осыпать Горького царскими подарками и почестями и таким образом повлиять на содержание и, так сказать, тональность будущей книги…
— Постойте-ка, Алексей, — прервал Верейского Муромов, у меня тут есть и иное объяснение. По словам Т. Манухиной, которая тогда была в большой дружбе с Горьким, у него возник план «окружения большевиков». «В реальности
— «Соблазн — пренебречь нравственной оценкой власти»? Да вы смеётесь, коллега? — удивился Ригер, — Горький писал о Ленине: «Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы; 25 лет он стоял в первых рядах борцов за торжество социализма, он является одною из наиболее крупных и ярких фигур международной социал-демократии; человек талантливый, он обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс…» Никакого соблазна. Он изначально понимал, что мораль там и не ночевала. Да и плевать ему было на мораль. Вот ещё одно свидетельство Ходасевича: «Заходили споры, но спорить с Горьким было трудно, потому что он имел удивительную способность: не слушать того, что ему не нравилось…» А мораль ему, «дьяволёнку», никогда не нравилась.
— Есть и ещё одна версия, хоть и похожая, — не то возразил, не то согласился Муромов, — это Густав Герлинг-Грудзинский. «В Сорренто ещё живут люди, писал он в 50-х годах, которые дружили с Горьким и его семьей или, во всяком случае, хорошо помнят давних обитателей виллы «Иль Сорито» и охотно делятся воспоминаниями. Многочисленное, постоянно меняющееся окружение Горького приобрело в Сорренто в 1925–1933 гг. славу чрезвычайно светского и любящего веселую жизнь общества «mondano е gaudente» Все обитатели «Иль Сорито» большую часть времени посвящали развлечениям; часто зажигали огромные костры на пляжах в честь гостей, разбрасывали направо и налево множество денег, позволяли себе даже несколько извращенное удовольствие нуворишей — филантропию напоказ. Горький располагал такими огромными финансовыми средствами, что вся его семья с приживалами могла жить на уровне самых разнузданных буржуев. В «Иль Сорито» двери никогда не закрывались: гости приходили толпами, особенно вечерами, лились потоки алкоголя, когда не хватало стаканов и рюмок, пили из пепельниц, вазонов… В Сорренто все были убеждены, что Горький ежемесячно получал из России чек на миллион лир (это в двадцатые годы!). Это, видимо, было преувеличением, но чрезвычайно характерным.
Откуда плыл этот золотой поток, где били его источники? Представляется невероятным, чтобы авторские гонорары Горького могли позволить ему в изгнании вести образ жизни, который своей широтой приводил в изумление даже неаполитанских аристократов. Следовательно, откуда? По-видимому, не только из советских издательств. Это предположение, наряду с интересным и довольно загадочным обстоятельством, что Горького никогда серьезно не беспокоила фашистская полиция, позволяет сделать вывод: после компромисса с Москвой в 1925 г. автор «Клима Самгина» находился под опекой советских властей. Они давали финансовые средства для жизни, они обеспечивали дипломатический иммунитет у фашистских властей. Исключительное положение Горького подтверждает в какой-то мере интервью, которое он дал известной фашистской писательнице Сибилле Алерамо, опубликованное в «Корьере делла Сера» 21 мая 1928 года: «Он благодарен нашему правительству, которое позволяет ему жить в идеальном спокойствии». Как представляется на этом фоне образ Горького? Он брал у советских властей деньги на содержание своего жадного к удовольствиям и веселого двора. Был в постоянном контакте с советскими издательствами и журналами, чтобы не потерять связь с русским читателем. Одновременно, однако, в тепличной атмосфере соррентской блаженной жизни он чувствовал себя как бы отрезанным от жизни и часто был сумрачный, изболевший. Самое большое удовольствие он испытывал, сидя у хорошо разгоревшегося огня в камине и слушая русские песенки в исполнении снохи. Однажды в Сорренто приехала в «отпуск — премия за ударную работу» — делегация русских рабочих. Горький долго разговаривал с ними, а потом вдруг заплакал. На вопрос: почему он плачет, писатель ответил: нелегко слушать повторяемый всеми рассказ о мучениях, переживаемых земляками. Мог ли он, после всего, что видел сам и слышал от других, быть энтузиастом советского режима? Но после решения, принятого в 1925 году, он не мог уже отступать.
Он мог лишь вернуться в советскую Россию. По соображениям финансовым, ибо, благодаря ловкой тактике, сидел глубоко в советском кармане; по соображениям престижа и из гордости, не желая даже перед самим собой признаться в ошибке; по соображениям частично политическим, ибо искренне ненавидел окаменелую антисоветскую позицию русских
Соррентинские рассказы позволяют с большой долей вероятности предполагать, что поездки Горького в Советский Союз в 1928 и 1929 гг. были чем-то вроде рекогносцировки. Интервью Сибилле Алерамо писатель дал после первой поездки в СССР. Есть там такая фраза: «Он скоро туда поедет снова, но на несколько месяцев. Ему кажется, что работать он может только здесь». Трудно не верить одному из самых частых посетителей «Иль Сорито», рассказывающему, что после каждого возвращения из Советского Союза семья Горького надолго погружалась в состояние одеревенения, беспокойства и разочарования, беседуя об изменениях, какие принесли первые годы сталинского правления. Особенно откровенным бывал Максим Пешков, открыто жаловавшийся на невыносимый полицейский надзор. С горечью он вспоминал, что во время обеих поездок не мог сделать ни одного шага без присмотра. Но кости были брошены. Сталину Горький был нужен в Советском Союзе в тот момент, когда генеральный секретарь готовил окончательную расправу с оппозицией. Так начался последний акт драмы…»
Верейский задумчиво кивнул.
— Мотивы похожи, да. Ходасевич писал: «Упорный поклонник и создатель возвышающих обманов, ко всякой низкой истине Горький относился как к проявлению метафизически злого начала. Разрушенная мечта, словно труп, вызывала в нём брезгливость и страх. Этот страх, сопровождаемый озлоблением, вызывали у него и все колебатели душевного благодушия, все нарушители праздничного, приподнятого настроения. И не случайно в ответ на «низкие истины» Кусковой, он ответил ей яростным пожеланием как можно скорей сдохнуть…» Тот же Герлинг пишет: «Он не был, конечно, человеком из одной глыбы, не отличался ни силой, ни неподкупностью. Те, кто знали его близко, видели, что под маской фальшивой скромности скрывалась мания величия, пряталась склонность считать себя безошибочным провидцем и моральным суперарбитром в вопросах политических. Одновременно никогда не покидает его естественная и стихийная запальчивость, дух вечного бунтаря, простая и инстинктивная человеческая доброта, сочетающаяся с некоторыми идеалистическими чертами русских народников. Была в нём черта, типичная для людей, всего добившихся своими силами: когда ему льстили, он гнулся в торжественном и гордом конформизме, когда его критиковали или недостаточно почитали, — твердел в упрямом и несгибаемом сопротивлении. И если, следовательно, Горький продался Сталину окончательно, то сделал это, несомненно, совсем по другим причинам, чем, скажем, Алексей Толстой, который по возвращении в Советский Союз поставил Сталина на гранитный постамент рядом с Петром Великим и получил за это наличными в виде роскошных дач, подвалов, полных вина, самых дорогих автомашин. Горький готовился сотрудничать со Сталиным на равных, как титан советской литературы с вождем советского государства. Ему в голову не приходило выражать свою покорность, льстить, жертвовать Сталину свое достоинство. Он рассчитывал, что станет советником Сталина, что ему удастся внести более терпимый и умеренный тон в сталинскую политику истребления, личной мести и рабства. Но Сталину были нужны Алексеи Толстые».
— Однако мы засиделись, господа, — зевнул Голембиовский, — остается нерешенным один вопрос: умер ли Горький своей смертью или был убит по приказу Сталина? Обсудим его — и по домам. Может, он мученик и страдальческой кончиной омыл свои прегрешения? Кто может это осветить?
Вызвался Ригер.
— Его, безусловно, страшно подкосила смерть сына, сама по себе загадочная. «Нет никаких оснований не верить обвинительному акту процесса 1938 года, — говорит Герлинг-Грудзинский в своей статье «Семь смертей Максима Горького», — в котором говорилось, что Ягода решил — частично по политическим соображениям, а частично по личным, ибо было известно о его влюбленности в жену Максима Надежду Пешкову, — отправить на тот свет сына Горького». План убийства — напоить и оставить на ночь в снегу был прост, как все гениальное. Допустим, что Горький не знал подлинной причины смерти своего сына, случившейся всего через год после возвращения семьи в Советский Союз. Он не мог не чувствовать, что произошло нечто необычное, нечто могущее быть либо заговором, либо предостережением. 12 мая 1934 года сразу же после смерти Максима, Сталин написал Горькому письмо: «Вместе с Вами скорбим и переживаем несчастье, которое так неожиданно и дико свалилось на всех нас. Мы верим, что Ваш несгибаемый горьковский дух и великая воля победят это тяжелое испытание». Горький был убит смертью сына. Достаточно сказать, что на несколько месяцев был отодвинут Первый съезд писателей.
Что до смерти самого Горького… Густав Герлинг-Грудзинский дает несколько вариантов. Горький умер 18 июня 1936 года. Его смерть была объявлена естественной. Медицинский бюллетень, опубликованный 19 июня, сообщал, что Горький ещё 1 июня заболел «гриппом, который в дальнейшем осложнился катаром верхних дыхательных путей и катаральным воспалением легких». Болезнь проходила тяжело в связи с «хроническим поражением сердца и сосудов и в особенности легких в связи со старым (сорокалетней давности) туберкулезным процессом». Смерть наступила «в результате паралича сердца и дыхания». Бюллетень подписали наркомздрав РСФСР Каминский, начальник кремлевского лечсануправления Ходоров, профессора Плетнев, Ланг, Кончаловский и Сперанский, доктор Левин, а также профессор Давидовский, произведший вскрытие тела.