Проклятие Лермонтова
Шрифт:
Вот с таким настроением – «в полк или хоть к черту» – он и отбыл в новгородскую глушь. Тоска там была страшная, офицеры спасались от нее пьянством да картами. Лермонтов попробовал и то и другое, крупно проигрался, бросил играть, и стало совсем тошно. Из сорока пяти дней в полку он шестнадцать провел в том Петербурге, из которого бежал «хоть к черту». Он просил о переводе на Кавказ, а Елизавета Алексеевна правдами и неправдами добивалась возвращения Мишеньки в Царское Село. В Кавказе Лермонтову было отказано, а в Царское Село в конце концов его вернули – ссылаясь на нездоровье бабушки: «по старости своей она уже не в состоянии переехать в Новгород». Старости той было всего-то 65 лет. Многие же верили, что все 80.
В начале апреля Лермонтов был полностью прощен и возвращен в свой прежний полк.
Еще на Кавказе попробовал общаться с ссыльными декабристами (издалека, не будучи знакомым – он их уважал, даже окружил ореолом мученичества); понимания не возникло, скорее – непонимание и неприятие. Они всерьез воспринимали какие-то инициативы правительства и видели в них даже либерализм, а он мог только издеваться над этим «якобы либерализмом», который ничуть не лучше наказания шпицрутенами. Только с самым молодым из них, Александром Одоевским, нашел общий язык. Так, в отличие от Лорера, Одоевский тоже был поэт и несовершенство мира чувствовал кожей.
В Петербурге 1838 года не было ни единой живой души, с которой Лермонтову хотелось бы вести диалог, и он вел этот диалог с собой. В августе на него вдруг обратила внимание Софья Карамзина (прочла «Песню») и пригласила на свою дачу в Царском Селе. Это был жест признания: в карамзинском кружке собирались ведущие литераторы Петербурга. Лермонтов стал посещать Карамзиных, но никакого пиетета не чувствовал и никакой благодарности не проявлял. Более того, в конце того года он признавался Марии Лопухиной:
«Надо вам сказать, что я самый несчастный человек, и вы поверите мне, когда узнаете, что я каждый день езжу на балы: я пустился в большой свет; в течение месяца на меня была мода, меня буквально разрывали. Это, по крайней мере, откровенно. Весь этот свет, который я оскорблял в своих стихах, старается осыпать меня лестью; самые хорошенькие женщины выпрашивают у меня стихи и хвастаются ими, как величайшей победой. Тем не менее я скучаю. Просился на Кавказ – отказали. Не хотят даже, чтобы меня убили. Может быть, эти жалобы покажутся вам, милый друг, неискренними; может быть, вам покажется странным, что я гонюсь за удовольствиями, чтобы скучать, слоняюсь по гостиным, когда я там не нахожу ничего интересного? Ну так я открою вам свои побуждения: вы знаете, что мой самый большой недостаток – это тщеславие и самолюбие; было время, когда я в качестве новичка искал доступа в это общество; это мне не удалось: двери аристократических салонов были для меня закрыты; а теперь в это же самое общество я вхожу уже не как проситель, а как человек, добившийся своих прав; я возбуждаю любопытство, предо мною заискивают, меня всюду приглашают, а я и вида не подаю, что хочу этого; женщины, желающие, чтобы в их салонах собирались замечательные люди, хотят, чтобы я бывал у них, потому что я ведь тоже лев, да, я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы и не подозревали гривы. Согласитесь, что всё это может опьянить. К счастью, моя природная лень берет верх, и мало-помалу я начинаю находить всё это более чем несносным; но этот новый опыт принес мне пользу, потому что дал мне в руки оружие против этого общества, и если оно когда-нибудь станет преследовать меня клеветой (а это непременно случится), то у меня, по крайней мере, найдется средство отомстить; нигде ведь нет столько низкого и смешного, как там».
Даже в карамзинском кружке, где к нему проявляли заботу и доброжелательность, Лермонтов чувствовал себя неуютно. Обжился в этом кружке он только к 1840 году, когда судьбе снова было угодно отправить его из Петербурга на Кавказ. В конце 1838 или начале 1839 года из олонецкой ссылки вернули, наконец, Раевского, и мир хоть немного стал милостивее. В том же 1839 году Лермонтов
Можно ли одной силой воли победить боль? Еще в милом кружке Трубецких в 1834–1835 годах молодые люди долго рассуждали на эту тему, добирались до самых глубоких философских пластов. «Лермонтов настаивал на всегдашней его мысли, что человек, имеющий силу для борьбы с душевными недугами, не в состоянии побороть физическую боль. Тогда, не говоря ни слова, Барятинский снял колпак с горящей лампы, взял в руку стекло и, не прибавляя скорости, тихими шагами, бледный, прошел через комнату и поставил ламповое стекло на стол целым, но рука его была сожжена почти до кости…» Вот так. Без единого слова. С совершенно каменным лицом. Право, такие доказательства были гораздо любопытнее рассуждений литературного бомонда! В салоне Карамзиных это сочли бы дурной выходкой.
Гораздо проще и приятнее он чувствовал себя с Краевским, которому разрешили издавать «Отечественные записки». «Отечественные записки» охотно брали новые рукописи и печатали их не с подписью из набора букв или с прочерком и «въ» на конце, а с настоящей фамилией автора – «Лермонтов». По словам Шан-Гирея: «Он писал много мелких лирических стихотворений, переделал в третий раз поэму „Демон“, окончил драму „Маскарад“, переделал давно написанную им поэму „Мцыри“ и еще несколько пьес, которые теперь не упомню; начал роман „Герой нашего времени“. Словом, это была самая деятельная эпоха его жизни в литературном отношении».
Написал в эти годы он больше, наверное, чем за всю жизнь. Писал стихи, писал прозу, дорабатывал драмы. Для читающей России именно «Записки» Краевского и открыли Лермонтова. Судите сами: весь следующий 1839 год у них, можно сказать, лермонтовский, его стихи и проза идут из номера в номер. 12 номеров – 10 его стихотворений, чуть не в каждом. И именно «Записки» начали публикацию романа «Герой нашего времени» – с новеллы «Бэла» в мартовской книжке журнала и «Фаталиста» – в ноябрьской.
Дуэль с Барантом. Таинственные маски. Приговор света
В личной, нелитературной жизни было все гораздо хуже. Варенька Лопухина, которой он ранней весной 1838 года адресовал через сестру Марию свое стихотворение «Молитва странника», вымаливая прощение и посылая знак непреходящей любви:
Я, Матерь Божия, ныне с молитвоюПред твоим образом, ярким сиянием,Не о спасении, не перед битвою,Не с благодарностью иль покаянием,Не за свою молю душу пустынную,За душу странника в свете безродного;Но я вручить хочу деву невиннуюТеплой заступнице мира холодного.Окружи счастием душу достойную;Дай ей сопутников, полных внимания,Молодость светлую, старость покойную,Сердцу незлобному мир упования.Срок ли приблизится часу прощальномуВ утро ли шумное, в ночь ли безгласную,Ты восприять пошли к ложу печальномуЛучшего ангела душу прекрасную.