Проклятие Лермонтова
Шрифт:
Дело шло медленно, поэт сидел под арестом сначала в Ордонансгаузе, потом, с 17 марта, на Арсенальной гауптвахте. Писал стихи, среди которых несколько замечательных, рисовал картинки, пил вино и встречался с друзьями. На допросе он честно сказал, что стрелялся, поскольку его вызвали, и он защищал честь русского офицера. Это признание встретило понимание. Все шло к тому, что поэта отпустят без наказания. Однако он имел неосторожность так же правдиво показать, что не промахнулся, а стрелял в воздух. И его слова стали известны Эрнесту де Баранту. Горячий молодой человек обиделся. Его отец в это время делал все, чтобы оставить сына в Петербурге, а сын стал всем говорить, что Лермонтов – врет. И эти слухи дошли уже до Лермонтова. Недолго думая, поэт написал Баранту записку и потребовал встречи, каковая и состоялась
Однако к обвинению в участии в дуэли присовокупили также побег из-под стражи (тот выход в коридор, где он встретился с Барантом) и вторичный вызов на дуэль. Военный суд постановил лишить Лермонтова чинов и прав состояния, генерал-аудиториат решил подвергнуть его трехмесячному аресту и выслать в армейскую часть, но император приказал тотчас же перевести Лермонтова в Тенгинский пехотный полк на Кавказ. Секунданту Столыпину указали, что в его лета полезно служить отечеству, а не вести праздный образ жизни.
Но, пока поэт еще находился в Петербурге, на него свалилась другая напасть: по настоянию отца Эрнеста де Баранта Бенкендорф потребовал от Лермонтова признать, будто он солгал, указывая, что стрелял на воздух. Согласиться, то есть теперь уж точно солгать – запятнать свою честь. Отказаться – как, отказав Бенкендорфу, не усугубить свое положение? Лермонтов тут же написал великому князю Михаилу Павловичу, прося принять его правду и не делать клятвопреступником и бесчестным человеком. Великий князь вступился. Честное имя поэта запятнано не было.
Узнав о дуэльной истории, мать Саши Верещагиной (которая теперь – Хюгель и живет за границей) пишет: «Об Мише Л<ермонтове> что тебе сказать? Сам виноват и так запутал дело. Никто его не жалеет, а бабушка жалка. Но он ее так уверил, что все принимает она не так, на всех сердится, всех бранит, все виноваты, а много милости сделано для бабушки и по просьбам, и многие старались об нем для бабушки, а для него никто бы не старался. Решительно, его ум ни на что, кроме дерзости и грубости. Все тебе расскажу при свидании, сама поймешь, где его ум, и доказал сам – прибегнул к людям, которых он, верно, считал дураками. Он иногда несносен дерзостью, и к тому же всякая его неприятная история завлечет других. Он после суда, который много облегчили государь император и великий князь, отправился в армейский полк на Кавказ. Он не отчаивается и рад на Кавказ, и он не жалок ничего, а бабушка отправляется в деревню и будет ожидать там его возвращения, ежели будет».
Лермонтов же простился со своим севером ядовитыми и честными строчками, которые многие лермонтоведы, почему-то решившие, что если Михаил Юрьевич любил отчизну пусть и странною любовью, то никогда бы себе не позволил такого откровенного протеста – до задыхания, до ненависти – дарят другим авторам:
Прощай, немытая Россия,Страна рабов, страна господ,И вы, мундиры голубые,И ты, им преданный народ.Быть может, за стеной КавказаСокроюсь от твоих пашей,От их всевидящего глаза,От их всеслышащих ушей.Нет, господа! Чем вам не угодил этот текст? Тем, что нет в нем верноподданнических чувств? А откуда бы взяться этим чувствам в 1840 году?! Некоторые даже до чего договорились: не собирался Лермонтов бежать «за стену Кавказа» к туркам (!), потому что русский он человек. Боже ты мой! И откуда вычерпнулись тут турки? И почему не понимать «за стеной Кавказа» как просто в горах, то есть там, где идет война и потому дышится свободно, не так, как в столице? И почему это Лермонтов не мог назвать служащих Третьего отделения «голубыми мундирами» и «пашами»? И почему не мог в сердцах заклеймить безжалостную к своим детям страну «немытой Россией»?! Эй, посконные защитники
В начале мая Михаил Юрьевич покинул Петербург, задержался в Москве, где постоянно бывал у Мартыновых, а в конце мая уехал на Кавказ. На этот раз не на экскурсию по воюющему Кавказу, а в самую гущу военных действий. Погибнуть или уцелеть.
«…и все время дрались штыками». Храбрость и мужество в боях
Вот и Ставрополь. Вот и местная гостиница, и балкон, с которого осенью 1837 года декабристский поэт Саша Одоевский (теперь уже покойный), глядя на море красных отворотов и праздную толпу внизу, встречающую проезжающего далее императора, кричал в бархатную южную ночь: «Ave Caesar, morituri te salutant!» (Славься, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя! – Лат.), – а когда товарищи пытались на него шикать и пугать арестом, только усмехался, что полиция, слава Богу, пока что не понимает латыни…
Вот он, Кавказ. Мне кажется, я знаю, что заставило Лермонтова стреляться с «мальчишкой Эрнестом де Барантом». Если свет думал, что достиг своей цели и поставил на место «мальчишку Лермонтова», то дело выглядит немного иначе, если смотреть на него глазами самого Лермонтова. Вызов, защита чести – все понятно. Но ведь он понимал последствия? Понимал. И тем не менее разгласил (как многие сетовали) дело самым ненадежным приятелям и барышням – тем, о длине языков которых было всем известно. Зачем, если знал? Да именно потому, что – знал. Он рвался на Кавказ. Столько раз просил послать его сражаться! Не дают? Просил отставки, чтобы чувствовать, что его судьба зависит от него одного! И этого нельзя! Просил хотя бы отпуск – на месяц, на полмесяца, на десять дней! Отказано! Как одним махом сбросить царское ярмо? Использовать как рычаг к свободе – дуэль. Император и поступил так, как от него ожидалось: выбросил поэта на Кавказ. На Кавказ! Ave Caesar, morituri te salutant…
Итак, Ставрополь, 10 июня 1840 года. Поручик Лермонтов идет докладывать о своем прибытии командующему войсками генерал-адъютанту Граббе, и тот вместо Тенгинского пехотного полка приписывает его к чеченскому отряду генерала Галафеева – то есть в самое что ни есть дело, в экспедицию. Лермонтов сразу же пишет об этом оставшемуся на севере Лопухину – в приподнято веселом тоне, с усмешечками. Экспедиции он ждет не дождется. Вот приятель его смог пройти танцующей походкой и без выражения страдания на лице через всю комнату с раскаленным ламповым стеклом в руке – а сможет ли он биться с горцами, не кланяясь под пулями, и резаться с ними, глядя прямо в глаза? Он рвется в пекло не для того, чтобы выслужить прощение (о милости императора все ему понятно). Он рвется в пекло, чтобы понять, до каких пределов может дойти сам? Что сильнее – душа или тело? Ламповое стекло философского спора…
В Ставрополе поэт провел примерно с месяц, успел сойтись с местным обществом, в основном с людьми военными, которые собирались у барона Вревского. Среди них были Сергей Трубецкой, Лев Пушкин, Дмитрий Бибиков, уже знакомые Лермонтову декабристы Назимов и Есаков, но больше всего он сошелся с Руфином Дороховым, личностью легендарной – его несколько раз разжаловали из офицеров в рядовые за иногда смешные, иногда скандальные проступки, и всякий раз он, совершенно бесстрашный в боях, выслуживал офицерский чин. Этот Дорохов стал прототипом толстовского героя Долохова – бретер и скандалист, но самый, наверное, искренний и симпатичный герой романа. Неудивительно, что Лермонтов и Дорохов почти сразу почувствовали друг к другу симпатию – оба были наделены живой душой, воспринимавшей условности как насилие над личностью.