Проклятие Пифоса
Шрифт:
Капитан наклонился вперед.
— Обещаю тебе, брат-сержант, — голосовой модуль Аттика с трудом передавал интонации его резкого хриплого голоса. Гальбе он казался злобным шипением огромного электронного змея, сулившего долгожданную кару врагам. — Мы узнаем больше на Пифосе и ударим снова. И снова. Мы заставим Детей Императора вспомнить, что такое страх. Станем их ночным кошмаром. — Капитан повернул голову и взглянул на Гальбу. — Ты прав, сержант. Мы должны выбирать свои битвы. И я выбираю — оставить нашему врагу еще один подарок напоследок. Еще один урок.
Запасы
Но это время еще не пришло. И мин пока было достаточно.
«Веритас феррум» снова и снова пересекал пространство вокруг точки Мандевилля, оставляя за собой минный след. Рулевой Эутропий умело вел корабль сквозь потоки астероидов, словно мастеровитый ткач иглу, создавая из пряжи сложный узор. Не все мертвые тела здесь были из камня и льда. Еще оставались небольшие следы «Вечного величия» и более крупные — «Золотого сечения». Гальбе они виделись слезами поражения, застывшими на холоде звездной ночи.
Ударный крейсер миновал еще несколько крупных объектов. Некоторые были достаточно велики, чтобы нанести серьезный ущерб кораблю. Другие и вовсе могли стереть в пыль линкор. Гальба постоянно переводил взгляд с обзорного экрана на капитана и обратно. Аттик следил за проплывающими мимо обломками. Лишь едва заметное изменение положения рук на поручне кафедры выдавало его нетерпение.
Даррас тоже это заметил.
— Капитан, — начал было он.
— Я знаю, брат-сержант. Я знаю. Но не надо меня искушать. Времени нет.
Ловушка с заминированной ледяной глыбой сработала в первую очередь благодаря тому, что «Веритас феррум» находился поблизости, чтобы контролировать момент детонации и использовать небесное тело как ракету. Но дальнейшее присутствие корабля в системе было тактическим безумием. Железным Рукам ничего не оставалось, кроме как положиться на шанс причинить хоть какой-то ущерб прибывающему флоту. Конечно, они могли попытать удачу и атаковать одновременно с подрывом мин, но при таком раскладе никакая алхимия не могла бы превратить вероятность успеха в определенность. А упование на случайности оскорбляло саму философию войны легиона. Путь машины предполагал неизменность, закономерность и непоколебимость. Предполагал контроль.
Но теперь они стали другим легионом. Их контроль над полем боя впредь обречен на скоротечность. Ударить, скрыться, снова ударить, снова скрыться. «Неужели это, — задумался Гальба, — станет новой движущей силой военной машины Железных Рук?»
И решил, что если такая тактика позволит им дальше сражаться и побеждать врага, то он сможет принять это. Ограниченность такой стратегии служила свидетельством великой раны легиона. Но он сумеет приспособиться. Сержант снова взглянул на Аттика. Капитан вернулся к своей противоестественной неподвижности. Железная статуя, чьи мысли и эмоции невозможно прочесть. Как он приспособился к новым реалиям? И приспособился ли вообще? Гальба снова задумался, не искоренил ли Аттик в себе слишком много человеческого.
Подобные мысли выбивали Гальбу из колеи. Плоть слаба — такова
Как и способность к адаптации.
Он жаждал карать Детей Императора не меньше любого другого легионера на корабле и с нетерпением ждал следующего раза, когда их поганая кровь омоет его доспех. Но также он понимал, что глупые, бездумные риски быстро положат конец любому возмездию. А установка минного поля — это риск просчитанный. Но он не мог знать, насколько реальна надежда добиться здесь чего-то стоящего и не родилось ли решение капитана из пламени гнева. Сколько кораблей им удастся убить таким образом? И сколько будущих сражений они ставят под угрозу, задерживаясь здесь?
— Ты не согласен, сержант, — заметил Аттик.
Гальба повернулся и посмотрел вверх.
— Не мне оспаривать ваши приказы, капитан.
— Но ты это делаешь. Твое недовольство видно невооруженным глазом.
— Прошу меня извинить, мой лорд. Я не хотел проявить неуважение.
— Я исхожу из принципа большей вероятности, — объяснил ему Аттик.
— Вам не нужно оправдываться…
Аттик вскинул палец, обрывая возражения.
— Мы с большей вероятностью причиним урон, нежели пострадаем сами. Верно?
Гальба кивнул. Сам он был не до конца уверен, но не мог доказать обратное.
— Это разумный шаг, сержант. Любое наше действие в этой новой войне будет сопряжено с отчаянным риском, как бы неприятно и непривычно для нас это ни было. Мы всегда были сильны. Мы до сих пор сильны. Но надо ясно понимать, что мы больше не сокрушающий молот. Теперь мы убийцы. Саботажники. И думать мы должны соответствующе.
«Тогда нам следовало исчезнуть», — подумал Гальба, но вслух ничего не сказал. Аттик еще несколько секунд наблюдал за ним.
Внезапно непрошеное откровение снизошло на Гальбу — холодное сверкание немигающего человеческого глаза Аттика было светом его ярости. Ярости, что воспылала над Каллинидой IV и разгорелась пуще прежнего в системе Исстван. Быть может, Аттик верил, что сумел унять ее до состояния контролируемого, властного гнева. Но биологический глаз выдавал его так же, как Гальбу выдал язык тела. Аттик не совладал со своей яростью. Это она возобладала над ним. И она не просто искажала его мысли — она определяла его суждения. Она буквально подчинила себе все его существование.
С течением времени Аттик изжил в себе практически все следы былой человечности. Он стал оружием — оружием, которое направляла ярость.
И ведь Аттик вполне мог бы согласиться с таким выводом. Более того, он мог даже гордиться собой — если только его ярость оставляла место для гордости. Он мог воспринимать себя как пушку, нацеленную в сердце врага.
Но бомбы — тоже оружие.
Гальбе стало дурно. Ему хотелось отвернуться. Отвергнуть это прозрение. Вырезать из своей сущности все человеческое, уподобиться массивному воину, взиравшему на него сверху. Что хорошего в этом озарении? Ничего. И все же оно прочно въелось в его сознание. Ему ничего не оставалось, кроме как принять его, зная, насколько оно бессмысленно. Ничего уже не изменить.