Пропавшие без вести
Шрифт:
— Вот этот «купец» и виновен в моей болезни, — сказал Яша. — Недели две назад было — на кладбище ночью расстреляли троих гражданских. Говорят — партизаны. Немцы зашли от мороза на кухню, стали там разбирать барахло с убитых. Этот гад — к ним. Вынес хлеба и сахару, фашисты за сахар и хлеб ему дали черный костюм. Он мне притащил его в дезинфекцию. А я ему в морду бросил. Я говорю: «Ты продажная сука. От палачей купил барахло, а за него хлеб и сахар вырвал из глотки пленных!..» Он мне в зубы, и я ему в рыло… Ребята нас окружили. Он — за нож, а я — за шланг с формалиновым
Яша умолк, задумался и вдруг рассмеялся:
— А он и сюда за мной! Расстаться нам Не суждено судьбою, Связала нас Любовь в одно с тобою —пропел он насмешливо на мотив популярного танго. — Эх, Емельян Иваныч, неужели так больше уж никогда не будет ни мирной любви, ни мирной работы, ни танцев, ни музыки?! Вы не подумайте, что я уж такой бездельник, пижон и танцор. Я химик и дело свое люблю, а после работы люблю веселиться… Я до войны учился… Мне — двадцать три… — в возбуждении от жара болтал Яша.
Им всем было здесь по девятнадцать, по двадцать три, самое большее — тридцать лет…
Баграмов, с отросшей седой бородой, в свои тридцать восемь даже сам считал себя стариком, а их ощущал сыновьями.
Он кормил их с ложки — они выплевывали баланду, отворачивались, но он их снова насильно кормил, уговаривая каждого:
— Скушай, ну, скушай…
— Холодной воды! — требовал больной.
— Еще две-три ложечки съешь, тогда дам воды!
Он следил за их температурой и пульсом, бродил между койками, укрывал им шинелями ноги, подавал и убирал подкладные судна, сливные ведерки…
На другой день после того, как Степка-фашист был доставлен сюда без сознания, в дверь изолятора постучали.
Баграмов выглянул в коридор.
— У вас тут, папаша, заразный барак для персонала? — даже заискивающе обратился к Емельяну толстомордый, по-граждански чисто одетый малый. За его спиною стоял такой же второй. От обоих несло резким запахом цветочного одеколона.
— Здесь тифозный изолятор, — ответил Баграмов, не понимая, что это за странные штатские люди.
— А Степа тут? — кося глазом, спросил толстомордый.
— Что за Степа?
— Шеф-повар! Не знаешь, что ли?! — удивился, почти возмутился второй.
— Лежит.
— Ну как он? — заботливо спросил первый, как о больном ребенке.
— Плохо! — коротко отрезал Баграмов.
— Мы вот ему принесли покушать… Один из них протянул узелок в белоснежной салфетке. У Баграмова подступила к горлу спазма бешенства.
— Уж вы тут о нем позаботьтесь… Мы вам отплатим — подкинем мясца, сахарку… — искательно
— Будьте спокойны, — пообещал Емельян, сдержавшись.
После их ухода он развязал узелок…
Как он вовремя удержал язык! Ведь он чуть не крикнул, что все равно Степка-фашист подохнет, что он ничего не жрет и ему ничего не надо… Как вовремя удержался!
В узелке оказались кастрюля с крепким мясным бульоном, белые сухари, кисель, молоко и яйца!
Никто здесь не видел подобных вещей. Об этой еде мечтали во сне да вспоминали в ночных беседах во время голодной бессонницы.
«Сколько же жрет эта скотина, когда здоров! — с ненавистью думал Баграмов. — Он пожирает за день пятнадцать-двадцать, а может и тридцать пленных пайков!..»
— Товарищ, который час? — раздался слабый, едва слышный голос.
Баграмов взглянул. Этот мальчик с тонким лицом, обросшим за время болезни рыженьким пухом, фельдшер Семенов, почти две недели не приходил в сознание. Он бредил мамой и папой, сестренкой Симой, учившейся в средней школе, и маленьким братом Вовкой. Баграмов узнал все его отношения, узнал, что его отец машинист паровоза, что сам он любит сметану, что у них есть фруктовый сад, а в саду десять ульев… Он так хотел, чтобы Митя Семенов был возвращен в семью. Но Митя особенно долго лежал в бреду, выплевывал пищу и умирал… И вдруг этот тихий голос: «Который час?»
— Самое время обеда, — с усмешкой сказал Баграмов, и от радости у него защипало глаза. — Хочешь мясного бульона?
Тот взглянул недоверчиво. Но Емельян уже поднес ему жестяную кружку душистого, давно позабытого пойла.
— Давай, давай покормлю! — ласково говорил он Мите.
Он поил бульоном больного, поддерживая рукою его затылок, и с умилением следил за открывающимся ртом. Когда-то с таким же чувством он кормил своего годовалого Юрку…
— Еще чуть-чуть! Ну, немножечко! — уговаривал он.
— Спать… — блаженно и слабо, по-детски, пролепетал Митя.
— Ну, спи, ну, спи, я укрою тебя получше…
Потом Баграмов сам растолкал одного из спавших. По ложечке лил ему в рот бульон — тот плевался. Тогда Баграмов заменил бульон киселем…
Он будил третьего, четвертого, пятого, пока не истощились запасы роскошных яств.
С этого дня за счет Степки-фашиста несколько человек поправляющихся получали все то, что им было нужно после долгой, тяжелой болезни…
— Ну как Степа, кушал? — ежедневно спрашивал надушенный посетитель у дверей тифозного изолятора.
— Ваш Степа жрет, как медведь, — отвечал Баграмов. — Поест да заснет. Проснется — опять за еду. Вечером начал ругаться, что мало приносят…
Баграмов сказал почти правду, Степка накануне в бреду дико кричал на какого-то Сережку; «Масла, черт, тебе, что ли, жалко?! Часы мои загони, купи масла! Ефрейтору Ваксу часы загони, купи молока да яичек!» — кричал он, сопровождая все это гнуснейшей бранью…
Баграмов так им и сказал:
— Сережка есть у вас! Вот он велел ему часы загнать ефрейтору Ваксу, прислать яиц, молока и масла…