Пропавшие без вести
Шрифт:
Вечером Соколов позвал Баграмова прогуляться на свежем воздухе.
— Пока что мы в цель попали, Емельян Иваныч, — сказал Соколов. — Но через две недели Драйхунд ведь снова потребует полсотни здоровых. Понимаете, просто потребует!
— Я, Леонид Андреевич, не сомневаюсь. Но тогда уж придется придумывать что-нибудь заново. Жизнь что-нибудь подскажет. Увидим, — ответил Баграмов.
Фельдшер Никифор Шабля всегда находился вблизи больных, говоря, что медик обязан
Врачи отговаривали его. Ведь он сам страдал тяжелыми сердечными приступами, иногда сам нуждался в срочной помощи.
Но Шабля был непреклонен.
Балашов с удивлением узнал в старшом Шаблиной секции, которая находилась в их же бараке, того самого рыжего «доходягу», который когда-то, в первые дни по прибытии Балашова в лагерь, пролил свой котелок и которого, по просьбе Ивана, врач взял в лазарет. Иван не узнал бы его, но рыжий Антон сам окликнул его:
— Как тебя звать, постой! В двадцатом бараке в третьей секции был?
— Был. — А не ты мне баланды у кухни налил из своего котелка?
— Неужто ты так поправился?! Не узнать, — удивился Иван. — Только то и осталось, что рыжий!
— Рыжий — это уж до могилы! — усмехнулся Антон. — Отлежался я, — пояснил он. — Тогда я бежал из заводской команды. Поймали, дали плетей — да в карцер! Ладно, меня из карцера сунули в общий барак, спасли. А кабы назад на завод послали, мастер убил бы. Я штампы губил. Я сам-то штамповщик, из Киева… Ты что, по соседству живешь? Заходи.
И Балашов как-то дня через два зашел к Антону, но угодил как раз, когда тот куда-то ушел, и, ожидая его, Иван услыхал за перегородкой у Шабли приглушенную немецкую речь. Школьное знание немецкого языка давало Ивану возможность иногда понимать, о чем говорят, но на этот раз говорили вполголоса, и он не мог разобрать смысла, как вдруг шатучая, легкая дверца, за которой жил Шабля, стремительно распахнулась и вышел «шеф» лазаретного блока ефрейтор Вайс.
Повернувшись лицом в сторону Шабли, он поднял фашистским приветственным жестом правую руку, с пафосом крикнул: «Хайль Гитлер!» — и стремительно прошагал к выходу.
Ивану стало не по себе. Товарищи, видимо, доверяют Шабле, считают его коммунистом. А он, поселившись отдельно от прочих врачей, с фашистами водит дружбу.
Когда Антон возвратился в барак, Иван рассказал ему.
— Не понял ты. Наш немец особый, и секция наша особая, — таинственно сообщил Антон.
— Чем же? — спросил Балашов.
— Тут все мы покойники, — совершенно серьезно шепнул рыжий.
— То есть как?
— А так, мертвецы! Фельдшер Никифор только и есть живой, а прочие все мертвецы.
Балашов подозрительно взглянул на Антона и подумал о том, что физически он окреп, но побег, плети, карцер
— А ты? — спросил Иван шепотом, в тон приятелю. Антон утвердительно кивнул головой:
— И я упокойничек. От живого только «Антон» остался, а у других и того нет.
И, увидев недоумение Балашова, он пояснил:
— Справа третий лежит паренек, — видел, бледный такой, как бумага, а глазищи — во…
— Видел.
— Упокойник! Все про него слыхали — его полицай Славка Собака убил в тот день, как троих повесили.
— Капитан-лейтенант?! — воскликнул Иван.
— Тсс! Тише! — остановил Антон. — Он самый и есть. До сих пор тяжело ему, как искалечен!
— А тебя кто убил? — еще продолжая игру с сумасшедшим, не совсем догадавшись, о чем идет речь, продолжал Балашов.
— Я помер своею смертью, записано: «Туберкулез». Мы тут все, как Иисус Христос, «смертью смерть поправ» живем. Померли — тем и от смерти спаслись… Тут такой народ в нашей секции…
Балашов наконец понял.
«Вот куда нужно было Борьку Косицкого! — подумал он. — И быть бы ему не Борькой и не Косицким, а каким-нибудь Ванькой Петровым!»
— А немец? — спросил он рыжего.
— Я говорю тебе — немец особый! Добрый немец, — сказал Антон и ничего в объяснение не прибавил.
«Шеф» лазаретного блока Оскар Вайс, долговязый, сухой австриец откуда-то из-под Вены, постоянно заказывал обитателям секции портсигары, шкатулки, тапочки и нередко задерживался в закутке у Шабли, с которым мог разговаривать по-немецки без помощи переводчика.
Изредка Вайс приносил Шабле запрещенные для пленных немецкие газеты, из которых можно было вычитать все-таки больше, чем из «Клича». Желчный, скептический малый, Вайс говорил постоянно острыми намеками и рискованными иносказаниями. Когда острота его высказываний о фашизме и о неминуемом поражении Германии доходила до опасных пределов, Вайс вдруг умолкал на середине фразы, строил подчеркнуто тупую физию, став во фрунт, выкидывал правую руку фашистским приветствием и восклицал гнусным голосом: «Хайль Гитлер!» После чего он по-солдатски деревянно поворачивался и поспешно уходил из барака.
В последнее время Вайс особенно освоился и осмелел с Шаблей, рассказывая о письмах из дома, о трудностях, переживаемых населением Австрии. Впрочем, свою откровенность Вайс нес почему-то одному Шабле. Может быть, потому, что в этом выдержанном, прямом человеке он правильно угадал его настоящую сущность
— Я знаю, ты, Никифор, коммунист. О, ты настоящий, как Тельман! Таких, как ты, люди должны беречь, таких мало на свете! — говорил Вайс, узнав о болезни Шабли. — Тебе надо достать лекарство, лечить тебя надо, а так ты не вынесешь этой скотской жизни…