Пропавшие без вести
Шрифт:
И вот как-то раз Вайс явился к Шабле с подарком.
— Меня скоро отправят на фронт, вспоминай добром солдата-австрийца, — сказал он, отдавая бутылку рыбьего жира.
— А нельзя ли достать и для наших больных, побольше? — спросил Шабля. Вайс замахал руками:
— Что ты, что ты! Я сказал, что мне для ребенка. Аптекарь дал. Больше никак нельзя! Рыбий жир на строгом учете!
Однако же через несколько дней Оскар Вайс сам намекнул, что если добыть две голландские офицерские шинели, то можно купить рыбий жир, витамины, глюкозу. И делать это надо скорее,
Серо-голубое тонкое офицерское сукно голландской армии пошло на одевание каких-то немецких фрау, а спасительные лечебные снадобья были принесены в вечернюю смену заступившим на пост земляком Вайса и взяты Юркой в условном месте.
Но отправка Вайса на фронт не состоялась. Он явился к Шабле повеселевший.
— Сердце больное! — радостно выпалил он. — У меня болезнь сердца!
Шабля сочувственно качнул головой.
— Плохо, — сказал он. — У меня тоже сердце больное.
— У тебя — это плохо, а у меня, Никифор, — хорошо: меня оставят в тылу! А тебе я теперь достану самых лучших лекарств от сердца… Начальник аптеки — австриец. Он, правда, не коммунист…
— А разве ты сам… — заикнулся Шабля.
— Хайль Гитлер! — оборвал Оскар Вайс.
Отправка общим этапом выписанных из лазарета людей, которых под видом больных и на ролях старших охранял Гладков, положила начало «холодной войне» между полицией и поварами, с одной стороны, и персоналом лазарета — с другой.
Повара, которые до этого иногда посылали с кухни врачам «добавку», прекратили ее давать. Только санврач Виденин продолжал вечерами приносить себе с кухни какие-то свертки.
Как-то, с неделю спустя после перевода Гладкова, к вечepy, когда врачи занимались историями болезни, а Вишенин, сидя за тем же столом, читал книгу и что-то пожевывал, секцию вошел Павлик. Сняв шинель и стряхнув с шапки снег, он подошел в Вишенину:
— Так, значит, Осип Иваныч, вы с поварами решили объявить Емельяна Иваныча комиссаром и выдать гестапо? Верно я понял?
— Я?! С поварами?! Что ты, дурак, городишь?! — вскинулся санитарный врач. — Ты с ума сошел!
Сидевшие за длинным столом врачи оторвались от работы и подняли головы, а те, кто отдыхал, услышав резкие возгласы, любопытно выглянули из узких проходов между двухъярусными койками.
Все врачи недолюбливали Вишенина, и он это чувствовал. Он почти никогда здесь ни с кем не разговаривал. Возвращаясь в барак вечерами, из необъятных карманов он вытягивал какие-то куски, перекладывал под подушку и все жевал и жевал, совершенно молчаливо сидя над какой-нибудь книгой, отчего его тяжелый подбородок, покрытый рыже-серой щетиной, был в постоянном, раздражающем всех движении.
Самохин решительно надвинулся на Вишенина. Тот в злобном смущении смотрел снизу вверх на долговязого противника.
— А кто вчера вечером в поварском бараке с поваром Жамовым говорил, что писатель в лазарете командует, что по его указке отправили на работы бывших старших?! А кто ответил, что за это его, дескать, тоже не гpex выдать немцам?! — ясно и с расстановкой спросил
— Как бы, Осип Иваныч, вам кто-нибудь не сорвал башку за такой разговор! — угрожающе вмешался Саша Бойчук. Вишенин вспыхнул и вскочил с места.
— Глупая инсинуация! — выкрикнул он. — Мало ли что говорится у поваров! Я тут при чем?! Лично мне Емельян Иваныч ни в чем не мешает… Кроме того, он не врач и поэтому не может давать заключения на выписку, и смешно его обвинять!.. А если уж ты, Самохин, об этом завел разговор, то я прямо скажу, что негуманно и подло было тех старших посылать на немцев работать, когда их можно было сберечь в лазарете…
— Выходит, Осип Иваныч, что на работы надо послать голодных и слабых, а эту сытую сволочь беречь?! — напал на Вишенина и Бойчук. — Мы состоим в комиссии с Глебовым и Леонидом Андреевичем. Вы считаете, господин Вишенин, что мы отбираем на выписку подло?
— Договорился, голубчик! — сказал молчавший Куценко, подняв от работы голову.
— Совсем уж рехнулся! — возмутился Славинский.
— Осип Иваныч! Думайте лучше! Кого беречь? Для чего, почему беречь? — поднявшись с койки, солидно вмешался в разговор Соколов.
— Вот за что! Вот за что вы предлагаете их беречь! — крикнул Леня Величко. Не помня себя, он бросился к койке Вишенина, вырвал из-под его подушки какой-то сверток, сорвал бумагу и швырнул на стол перед Вишениным кус вареного мяса. — Вот это не подлость?! — спросил Величко. — Вам сунули кусок украденной поварами конины — и готово: вы адвокат поваров и полиции… Тварь вы! Тварь!
Общий шум поднялся в секции.
— Вы сами, Ленечка, тварь, потому что вы тоже тащите этот кусок конины! Только вам меньше дают, оттого вы и злитесь… Да! От зависти! — отчеканил в лицо Величко Вишенин, не обращая внимания на прочих.
— А я-то как же тащу?! — искренне удивился Величко.
— Очень просто-с! Считайте! — торжествующе обратился ко всем Вишенин. — Немцы отпускают на кухню, допустим, сорок кило мяса, иногда пятьдесят. Разумеется, на четыре тысячи человек это не норма, а издевательство. Следите, следите! Все проверяйте! Повара себе варят отдельно десять кило. В полицию отдают столько же, комендантам блоков — еще пять кило, старшему коменданту Шикову — особо кило. Немцу на кухне заткнут кило, а то и два. Переводчику штабарцта — кило. «Чистой душе» — кило. Вы — врачи, значит, вы тоже «начальство», вас и немцы, и повара, и полиция, все берегут, и вы тоже шакалы, как и другие. Только вас покупают дешевле: просто вы получаете супчик погуще — по кусочку мясца. Понемножечку? Да? По пятнадцать, по двадцать пять, даже иногда и по сорок граммов на душу, а это ведь вместе с санитарами получается два или три кило. Значит, тоже и гущица и жирок из чужих котелочков… Главный повар себе забирает кило, ну, два… Так ведь он один не сожрет, он раздает, когда — мне, а когда — другому… Сколько же остается на всех, так сказать, «рядовых», на больных и здоровых?!