Проржавленные дни: Собрание стихотворений

Кугушева Наталья Петровна

«Подруга, дружбы ласковые узы…»

Е.П.

Подруга, дружбы ласковые узы Мы сохранили с детства до сих пор, – Тревожным голос пропели музы Пророческий свой приговор. И часто нас свинцовый глаз рассвета Видал склоненных над одним столом – И сколько песен пламенных пропето, И сколько бед разнесено пером. Ты помнишь комнату, убогую, как ужин, Густую пыль от печки и от книг. Нет ничего. И вместо денег – дружба, А за окном бульварные огни, И звонкие проносятся трамваи. Гудит Москва. У нас покой и тишь. И синий чайник с жидким мутным чаем Пофыркивает лишь… В

косом трюмо перекосился Ленин, Глядятся вещи в мутное стекло. О, милые часы стихов, тоски и лени, Беспутной юности беспутный эпилог. Об этом времени веселом и суровом Мы будем вспоминать и радоваться вновь. Подруга милая, помянем добрым словом Российских муз и сохраним любовь.

«Пути истории торжественны и грозны…»

Пути истории торжественны и грозны – Огромный век. Огромные дела. Над Русью древний всколыхнулся воздух, От сна очнувшись, темная пошла. Не по проселочной, не по большой дороге, Не с кистенем, не с посохом в руках. – Надвинув кепи на шальные брови И в куртке кожаной с винтовкой на плечах Пошла, спокойная, сквозь тифы и расстрелы, Сквозь вымершие волжские поля И песни новые по-новому запела С пропахнувшего порохом Кремля. Над дикими туманами провинций Не звон малиновый колоколов – Стрекочут вольные стальные птицы И завевают голоса гудков. И длинными шагами телеграфа Встревожен мир старинной тишины, И придорожные примяты травы Тяжелым шорохом автомобильных шин. Над деревнями, где мороз и солнце Высушивали сердце мужика – Кумачный флаг веселых комсомольцев Качнулся с колокольни в облака. Россия. Глушь. Кабацкое веселье. Нагайка. Бог. Дремучие леса. Сквозь грусть щемящую разгульных песен Твои суровые, поблекшие глаза Припомнят внуки. И в часы раздумья Им будут сниться скудные поля И Русь – гадающая ведунья Вслед улетающим журавлям.

О ЧУДАКЕ

Не жизнь, а просто так: Поставлен стол и стул, Сидит на нем чудак. Задумчив и сутул. Он дышит пылью книг, Он дышит тишиной, И только маятник Товарищем всю ночь. Пусть город бьет в окно Железным сапогом. Пусть рвутся над страной Гранаты непогод – Им не пройти туда. Им стен не одолеть – Давно сидит чудак И будет так сидеть. 23 июня 1926

«Кровь, случай, ночь – вот спутники твои…»

Кровь, случай, ночь – вот спутники твои, Слепая жизнь. Вот входит человеком Еще один для битв и для любви, Приоткрывая сомкнутые веки. А над землею пролетают дни, Проходят весны, осени и зимы, – И с неба звездные далекие огни Ложатся на душу тоской невыразимой. И эта темная певучая душа Дрожит и бьется от любви и боли, И не умеет вырваться душа Из плена милого земной неволи. Но час настанет, и заглянет смерть, И ты уйдешь, оставив дар случайный, И снова будут над землею: твердь, Миры, века, чужая жизнь и тайна.

«Ничего, мой друг, не тоскуйте…»

Ничего, мой друг, не тоскуйте. Эту ль жизнь поместить на плечах, Если сердце любовью – в лоскутья, Если тело страстям – сгоряча. Пусть весна. Пусть другим этот пьяный Дикий воздух под желтой луной – Нам глушить стакан за стаканом В одиночестве боль и вино. Нам в холодные руки бессонниц Одинокую голову класть, И не мужу и не любовнице Этот мертвый ночей оскал. Ничего, что любимое имя Каплей крови сквозь ночь, сквозь бред – Не задуть губами сухими Высокомерный рассвет.

ПЕСНЯ

Ходят,

ходят сини волны, Море Черное шумит. Золотой, как персик, полдень На песке со мной лежит. И густой и грустный воздух Пахнет солью и водой, И огромной рыжей розой Солнце никнет над волной. Горизонт качает парус Удалого рыбака. Белорунною отарой Пробегают облака. И заснул угрюмый Бигус, Заглядевшись на простор, Над развернутою книгой Пожелтевших древних гор.

«Рев города, не рев ли океана…»

Рев города, не рев ли океана Шумит в высокое окно. Бушуют вьюги скрипок ресторана, Мы наливаем полные стаканы Январским лунным ледяным вином. Под звездами, под небом жизнь нетленна И кровь, как слезы, солона, Но бродит смерть веселым джентльменом В ночи, на площадях, в кромешной белой пене Качается от звезд и от вина… От лакированного автомобиля Ползут глаза, кровавя мглу и снег, Гудки сорвались, взвизгнули, завыли, Любезный джентльмен, не вы ли В такую ночь устроили побег? <1920-е>

ЛАВКА ДРЕВНОСТЕЙ

Шуршит китайский шелк на серебре парчи Гранатов бархат спущенной портьеры, И Страдивариус, казалось мне, звучит В руках искусного седого кавалера. Венецианские мерцают зеркала. Хрусталь и золото – тяжелые флаконы, Быть может, дю-Барри по капле пролила На пурпур столика тревогу благовонья. В брюссельских кружевах запуталась серьга Прохладной каплей синего сапфира, И белый горностай белее, чем снега, И холоднее северной Пальмиры. Так хрупок звон фарфоровых вещей, Саксонской старины изящны безделушки, На синей чашке пастушок в плаще Нашептывает нежное пастушке. А рядом древние уродцы в хоровод Сплелись, больные персонажи Гойи – Три тонких головы, раздувшийся живот, И в сладострастной пляске слиты трое. Люблю бродить в спокойной тишине, Перебирать века влюбленными руками, И жаль – людей и жизни больше нет, Но жизнь вещей бессмертнее, чем память. 1930

ПАМЯТИ МАЯКОВСКОГО

Багровы розы Беатриче. Поют гудки. И трубы говорят На перекрестках улиц. Голос птичий Расплескивает ранняя московская заря. Бегут трамваи. Ветер Апрельской прелой влажною землей От крутого двора на Поварской. Где ветви Зеленым пухом яблонь. Где разлет Колонн. И белая прохлада Высоких комнат. Музыка. И он. Спокойно вышедший из медленного ада Любовных бед, чудачеств и времен. 19 апреля 1930

КОМНАТА

Табачный дым в готическую высь Тяжелой чернью на зверей крылатых. Часы не бьют! Далекий шум Москвы, И в стрельчатом окне туч оползень лохматый. В осенний сумрак шелковым цветком Качнется абажур. В углах проснутся тени. Проснутся книги. И старинный том Уводит в мир чудесных приключений – И в фантастическую тишину Скрип дилижанса, рога голос дикий. Я вижу Лондон, Темзу и Луну И как по улице проходит Диккенс. Поет река. И стелется туман. Янтарными глазами смотрят доки, Косые паруса далеких стран, Разноязычный говор стран далеких И запах моря горький и чужой В тавернах, где веселые матросы Танцуют джигу с девкой портовой И чокаются с Ньюмен Ногсом. Часы не бьют. Но дробный дождь в стекло Мне полной горстью бисеринок влаги. Я отрываю взгляд от чужеземных слов, Я сердце отрываю от бумаги. Я вижу вновь высокие углы И белизну узорную карнизов, Рояль, застывший неподвижной глыбой, И милых книг задумчивые ризы. Опять со мной знакомый ветхий мир Вещей и дел, видений и утраты. И слушает, как встарь, бряцанье лир На потолке высоком зверь крылатый. 1932, Москва