Прощальный ужин
Шрифт:
Игорь взял этюдник; потом, подумав, решил, что утро серое, возможен дождь — набросил на себя куртку. Он одевался очень тепло — боялся подхватить радикулит.
Вышел он с хорошим, рабочим настроением. Спускаться под гору — не то, что топать вверх, к столовой: через десять минут он был уже на берегу, возле бревенчатого домика бакенщика. Этот домик, с высокой дощатой крышей, как и стоявший неподалеку дебаркадер с башенками и вывеской «Велегож», он писал много раз. Дом бакенщика стоял на берегу, за ним щеткой топорщился сосновый бор. Летом изба была очень живописна — с зеленым палисадом, с красными и белыми
«Сегодня, пожалуй, лучше писать реку», — решил он. И, решив так, Игорь обогнул огород бакенщика и по узенькой тропке, пересекающей старицу, пошел в луга.
Чернели на дорожках лужицы. Широкие листья дуба и клена, собрав утреннюю влагу, устроили шумную капель. В лугах лежал туман. Дорожка была скользкая, кусты ивняка поникли от сырости, и, пока он пробирался тропкой, пересекавшей неглубокое русло высохшей старицы, все на нем намокло: и сапоги, и этюдник, и полы куртки.
Но зато на лугу в этот ранний час было хорошо.
Берег, которым Игорь шел, был плоский, поросший густой зеленой отавой. Каждая травинка на лугу, каждый побег ракитника с поредевшей листвой — светились от капель осевшего тумана. Ока была серой, одноцветной; и лишь черный остров горбатился, выступая из тумана. Вдали, окаймляя горизонт, виднелся лес. По всему правому берегу реки, где он шел, тускло желтели березы. Зато на крутоярье — с той, противоположной, стороны — чернели хвойные боры. Лес застилал весь горизонт, и трудно было понять, откуда же этот широкий водный простор, каким казалась Ока.
В эту серую, тихую водную гладь смотрелось такое же серое, одноцветное небо.
Обычно Игорь подолгу топтался на облюбованном месте, отыскивая лучший обзор для будущего этюда. Щурил глаза, приглядываясь к далям, стараясь угадать, как будет меняться освещение желтых песчаных берегов, хвойных или березовых рощ на горизонте.
Теперь же Игорь решил сразу: сегодня он будет писать эти серые осенние дали под этим серым осенним небом. И, решив так, он быстро разобрал этюдник, прикрепил на него лист картона, потоптался, прищуриваясь, прикидывая цвет и композицию. Общий замысел будущего этюда сложился у него еще раньше, когда он, шагая лугом, приглядывался к пейзажу. Это должен быть Серый день. Мысленно он разделил картон на две части: нижнюю — контуры дальнего леса и Ока с островом посредине: верхнюю — небо.
Когда все ясно, Игорь работает быстро, уверенно.
Было тихо и безветренно, только стрекотали сороки в прибрежных кустах.
Обычно при работе, меняя цвет, он вытирал кисть заранее припасенной тряпицей — лоскутом от пришедшей в негодность рубахи или наволочки. Испятнав весь лоскут, бросал его тут же, где стоял. И ему часто приходилось находить эти разноцветные тряпицы — на лугу, в лесу. Игорь всегда знал, что этот вид, что этот сюжет уже писан, уже о т р а б о т а н, и шел дальше, не останавливался тут. И теперь он удивился: почему раньше не писал остров?
Очертив контуры, Кудинов быстро работал кисточкой. Он делал два-три
Ему было хорошо тут, в лугах. Он — один, на душе у него спокойно. В Доме творчества все пишут. После завтрака уходят на этюды или становятся в мастерских к мольбертам. Там невольно попадаешь под влияние обстановки. На прогулках, в столовой ли, — только и разговор у всех о мазке, об освещении, о том, кого приняли на секции в МОСХ, кому отказали. А тут он всегда один — и на этюдах, и дома. Никакие разговоры его не отвлекают от дела, и он очень рад этому.
«Этот остров чем-то похож на спящую медведицу, — думал Игорь. — Песчаные отмели как лапы: протянуты вперед, голова уткнута в них, и только горбатится шершавая спина».
Так, увлеченный разными мыслями, Игорь работал очень долго — часа четыре, — и уж рука затекла, и куртка стала давить на плечи.
Пора было отдохнуть.
Именно в это время он почувствовал, что кто-то стоит за спиной и наблюдает, как он пишет. Кудинов не слыхал ни шагов, когда подходил непрошеный ротозей, ни вздохов, ни перешептывания за своей спиной. На этот раз ничего этого не было. Но он, как говорится, затылком почувствовал, что сзади за ним наблюдают.
Игорь вытер кисточку о тряпицу, отступил от этюдника, словно лишний раз хотел убедиться, что этюд удался, и, постояв, резко обернулся.
В затишке, возле ракитового куста, стояла Эльвира.
— А-а, это вы… — произнес он безо всякого оттенка: без радости, да, пожалуй, и без удивления.
Художникам это привычно: зеваки любят наблюдать за тем, как они работают.
— Извините! — вырвалось у нее искренне. — Я пошла погулять, а пойти тут совершенно некуда. Чудак был этот географ. Объездил весь мир, а дом поставил в лесу. Ни деревни вблизи, ни станции.
— Ему, наверное, наскучили люди, — обронил Игорь, еле скрывая свое раздражение.
— И вам, как мне кажется?
Игорь пожал плечами: да, и ему наскучили! — говорил его насупленный вид, ибо всякие зеваки мешают ему работать.
А она чистосердечно призналась:
— Я давно за вами наблюдаю. Вышла на берег, а вы стоите. Думаю: не заругает, дай посмотрю. — И совсем уже робко: — Можно я подойду поближе? В первый раз вижу настоящего художника.
Она подошла, встала рядом с ним.
— Похоже! — сказала она, и по голосу ее он понял, что ей понравилась его работа. Подражая ему, она отошла назад, повертела головой и добавила не очень твердо: — Похоже, но только почему-то луг… отава… она такая зеленая! Поглядите! — указала Эльвира, окинув восторженным взглядом простор. — Поглядите, зеленая, как… ну, и не подберешь сразу цвет! Как изумруд! А у вас — луг серый. И небо серое. И вода. Почему?
— А я все это так в и ж у, — сказал Кудинов не сразу. Обмочив в разбавителе кисточку, он стал смывать ею желтизну с песчаных отмелей острова, ибо цвет этот контрастировал с серым цветом неба и воды. И только пригасив желтый цвет, он добавил: — Искусство — не в том, чтобы с к о п и р о в а т ь. Искусство в том, чтобы у в и д е т ь.