Прощальный ужин

Крутилин Сергей Андреевич

Эта полушуточная, полунадменная запись, думал теперь Игорь Николаевич, перелистывая страницы альбома, сделала свое дело. Посетители, осмотрев выставку, хотели бы написать отзыв. Открывают книгу, читают первую запись. Они надеются, что тут уже сказано о выставке все самое главное. И вдруг они читают вот это — «Игорю — Игорево»… Одни поспешно закрывают альбом, другие садятся за стол и пишут в том же юмористическом духе.

Игорь Николаевич не спеша перелистывал страницы альбома и думал, просматривая записи, что посетители все-таки серьезнее Славки. Несмотря на его зубоскальство, в альбоме было три-четыре отзыва серьезных, солидных. Их сделали пожилые дамы, истинные ценители искусства, которые не пропускают ни одной

выставки. Такие дамы обычно не признают современных живописцев. Как правило, все они — приверженцы Лактионова. В картине Кудинова «Эльвира» они нашли что-то созвучное «Письму с фронта» и за это хвалили полотно. И хоть такая похвала не была созвучна современным веяниям в живописи, она все же была приятна Игорю Николаевичу.

Дальше еще одна запись. Очень хорошая — спокойная, вдумчивая, — о природе искусства вообще; о первичности жизни и о вторичности образа. Ее сделал какой-то провинциальный художник — то ли из Владимира, то ли из Рязани. Кудинов видел его и сразу же решил, понаблюдав, как тот ходит из зала в зал, что это — провинциал, который приехал в Москву за покупками. Видимо, он очень удачно подхватил апельсины в соседнем магазине «Консервы», и у него оставалось еще много времени до отправления электрички. И чтобы не топтаться на мокрых тротуарах, он решил заглянуть сюда на выставку.

Перелистывая страницы записей, Игорь Николаевич волновался — очень хотелось ему поскорее прочитать новые отзывы, которые показались Екатерине Ивановне «любопытными». Однако он сдерживал себя — перевертывал исписанные листы с достоинством и осторожностью. Но вот он перевернул и последнюю страницу, а новых записей не нашел. Эту вот, последнюю, он видел еще вчера. Отзыв свой о выставке написали ребята — учащиеся школы-интерната. Они писали о том, что их пионерский лагерь находится на берегу реки Оки, в тех местах, которые, судя по картинам, любит и художник.

«Ознакомившись с картинами художника т. Кудинова, — писали ребята, — мы лишний раз убедились в том, что надо любить и беречь родную природу».

— Не правда ли — милые ребята?! Они так непосредственны, — сказала Екатерина Ивановна, наблюдавшая за тем, с каким вниманием Кудинов перелистывал страницы.

— Да, да… — пробормотал Игорь Николаевич; он не сказал о том, что уже видел эти записи, что они вчерашние.

Кудинов догадывался, что и Екатерина Ивановна знала об этом, видела их вчера, а напомнила о них лишь из-за участия к нему; и, поняв это, Игорь Николаевич не мог совладать с собой, и краска залила его лицо.

3

— Я налью вам чаю, — сказала Екатерина Ивановна и глянула на него из-под очков. — Вы дома ведь кофе пьете?

— Да, я пью кофе, — сказал Игорь Николаевич, мало-помалу справившись с волнением. — Кофе, а потом уже закуриваю сигарету.

— Была помоложе, тоже любила кофе, — подхватила Екатерина Ивановна, и Кудинов понял, что она нарочно затеяла тот разговор, чтобы отвлечь его от грустных мыслей. — А теперь пью только чай. Прежде чем заварить, я всегда нагреваю чайник. У нас тут нет, конечно, условий, но если чай индийский или цейлонский, то пить можно.

— После такого вступления — я отказаться не могу! — сказал Игорь Николаевич нарочито бодрым голосом и отложил в сторону книгу отзывов.

Екатерина Ивановна достала из тумбочки, на которой стояла ваза с цветами, чашку и, налив в нее чаю, подала Кудинову. Игорь Николаевич отпил глоток-другой. Чай был действительно хорош. Уборщица, пожилая женщина с мясистыми щеками, на которых видны следы оспенных пятен, пододвинула к Кудинову вазочку с рафинадом.

— Я замечала не раз, что в плохую погоду, в такую, как сегодня, — заговорила Екатерина Ивановна, — посетителей на выставке всегда мало. Истинные ценители искусства в такую погоду предпочитают сидеть дома и пить чай, как и мы.

Игорь

Николаевич уткнулся в чашку. «Она знает, что это — вчерашние записи! — решил он. — И говорит это, про погоду, и потчует чаем — из-за сочувствия ко мне».

Кудинову стало не по себе, ибо он — и вчера, и два дня назад — зарекался: никогда больше не приходить на выставку рано утром, к открытию. Игорь Николаевич знал, что утром посетителей всегда мало. Поэтому, ложась спать, он говорил себе: завтра я обязательно пойду на выставку только во второй половине дня, часа в четыре. К этому времени собирается публика, и непременно находятся два-три человека, желающие сделать запись в альбоме. С этим твердым решением он и вставал, и умывался, и завтракал; и за завтраком говорил Ларисе, что с утра поедет в мастерскую. Верный слову, Игорь Николаевич и ехал в мастерскую, пустую и гулкую в этот ранний час; ставил на мольберт холст, выдавливал на палитру из тюбиков краску, но работать не спешил. Было скучно сидеть в мастерской на диване и глядеть на опустевшие стеллажи; было такое состояние на душе, словно его обокрали. Да, да, обокрали! Кому-нибудь эта мысль может показаться смешной. Как же так, ведь он выставил свои картины в лучшем зале столицы; выставил затем, чтобы их посмотрели тысячи истинных ценителей искусства. Посмотрели, задумались о красоте природы, смысле жизни. А он — «обокрали»?

Признание, известность пришли к Кудинову не сразу. Было такое время — до встречи с Мартой, — когда он слыл среди друзей всего-навсего работягой. Он был мало известен как живописец и почти совсем не писал по договорам.

Игорь Николаевич часто вспоминал то доброе время, когда он был молод и беззаботен, — у него не было денег, но зато он был здоров и жил спокойно, без суеты: не егозил перед начальством, не заискивал перед собратьями, стоящими у руководства. Он рисовал что хотел: Оку, луга, осенние стога в пойме… Иногда что-то получалось, и он вешал этот этюд на стену комнатки, где жил вдвоем с матерью. Мать была очень довольна его успехами — она плакала от умиления. Но чаще у Кудинова не получалось, и он, вернувшись домой, засовывал картонки на стеллаж и забывал про них.

Правда, случалось и такое: Игорь выставлял этюд на какой-нибудь выставке. Его даже хвалили — в газетах мелькала фамилия Кудинова, когда перечисляли пейзажистов или жанровиков. Но, несмотря на это, закупочная комиссия почему-то никогда не помечала, что его картины подлежат приобретению. Повисев две-три недели в каком-нибудь проходном, полутемном зале, они снова возвращались к нему на Арбат, и он запихивал их на стеллажи. Кудинов уверовал, что его не покупали потому, что он не устраивал в ресторане шумных попоек для членов закупочной комиссии, не обивал пороги в комбинате, вымогая заказы повыгоднее, подоходнее. Другие думали, что Кудинов — неудачник, тихоня, и пытались помочь ему. Но он отвергал всякую помощь: он был не тихоня, а просто гордый, и у него было свое понятие об искусстве.

И теперь, впервые за четверть века работы, его запасники — шкафы, углы комнатки на Арбате, стеллажи мастерской, заставленные полотнами, — опустели. Совсем-совсем опустели: он выставил все лучшее, даже эскизы. И кто вздумал бы посмеяться над ним — над тем, что он толкается день-деньской на выставке, караулит у своих картин, — тот пусть поставит себя на его, Кудинова, место. Четверть века работать, каждый день корпеть, сколачивать подрамники, натягивать холст, грунтовать, делать наброски углем, потом — писать и писать… И вот оживает холст. Рождается образ или пейзаж. Полотно какое-то время стоит на мольберте, а он, Кудинов, сидит напротив, на диване, и смотрит с удивлением, будто это не он нарисовал. Смотрят и другие, тот же друг его Леша Маньковский, иногда делают замечание: «Этот угол тяжеловат». Или: «Облака сгущены, ослабить надо». Он ослаблял, еще раз смотрел, любуясь, и ставил холст на стеллаж.