Прощальный ужин
Шрифт:
— Это что — в связи с открытием выставки? — спросил Кудинов.
— Ну, и в связи, и вообще: о ваших любимых темах, о жанре, о том, как вы понимаете место художника в жизни.
— Мне что — самому писать? — на ходу торопливо спросил Игорь Николаевич.
— Нет, нет! — отвечал заведующий. — Интервью. Вопросы я подработаю. Вы только скажите, когда вам удобнее побеседовать со мной?
— Давайте завтра, в полдень. Здесь же, на выставке. Вам удобно?
— Хорошо.
— До свиданья! До завтра! — бросил Кудинов.
Он очень спешил: на пять часов вечера в ресторане ЦДРИ — Центрального Дома работников искусств — был заказан товарищеский ужин. Игорь Николаевич не сообразил сразу, что надо было пригласить на банкет и работника журнала. Но он не
И вот теперь объявился Сомов! Значит, журнал не отступил от своей мысли, решил Кудинов. Игорь Николаевич знал Сомова — он не раз наблюдал за его работой, когда фотограф снимал полотна на выставках или в мастерских.
— Игорь Николаевич! Здравствуйте! — Сомов снял с плеча громоздкую камеру (он снимал на стекло) и, поставив чемодан с осветительной аппаратурой, протянул Кудинову руку.
Фотограф был сухопарый человек, выше среднего роста, с узким, продолговатым лицом, с большой лысиной.
— Ну-с, вы, надеюсь, в курсе дела? — спросил Сомов.
— Да, неделю назад мне говорил ваш товарищ. Но он почему-то не явился для беседы в названное время.
— Сдача номера. Суета. Редактор составил списочек работ, намеченных для воспроизведения в журнале. Он просил показать вам на всякий случай. Согласовать, одним словом. Вот, посмотрите!
Игорь Николаевич взял листок, посмотрел. Конечно же, первой в списке значилась «Эльвира», затем — «Остров на Оке», «Везут дебаркадер», «Строители» и кое-что из графики — не самое, пожалуй, главное, малоинтересное. Игорь Николаевич хотел, чтобы среди графических работ в журнале было воспроизведено и три-четыре зарисовки, из тех, что он делал в ранний период творчества. Но Сомов и слушать не хотел об этом.
— Не пройдет! — сказал он. — Я своего шефа знаю. Он считает, что его журнал — не воскресное приложение к бульварному изданию. Никаких там торсов, никакой там натуры. Где ваша «Эльвира»?
— Вы с этого полотна решили начать? Сюда прошу.
— Да. А что? — Сомов профессионально осмотрел полотно, висевшее отдельно, на самом лучшем месте главного зала. Взгляд его, с холодностью блуждавший по стене, неожиданно загорелся. — А, знаете, ничего! — искренне сказал он. И словно рядом с ним стоял не живописец, не сам автор полотна, а кто-нибудь посторонний, пояснил: — Я ведь снимаю на цвет. Шесть пластинок извожу. Часто подойдешь к картине, поглядишь, а снимать-то на цвет нечего. А тут — да! И фон живописен, и девица ваша — ничего! У нее хорошее лицо. И эта очаровательная улыбка… Да-да! Мне нравится! — говорил фотограф, раздвигая штатив. — Света тут маловато. Но это ничего. Свет мы сейчас сорганизуем. Где тут розетка? Так! Хорошо. — И снова взгляд на полотно. — А девица — ничего. Мне по вкусу. Такую, я думаю, случайно не заставишь позировать! Нет! Не скажешь, небось, что н е з н а к о м к а. Хе-хе!.. — Скованности его — как и не было. Как и все фотографы, когда они видят подходящий объект для съемки, Сомов стал излишне суетлив, Установив штатив, он открыл чемодан. В нем, поверх ламп электрического освещения, лежали матерчатые нарукавники. Фотограф взял их и, прилаживая, не сводил взгляда с картины. Он то подходил к полотну, внимательно разглядывая фактуру письма; то отходил, наклоняя голову из стороны в сторону. — Долго писали? Такое полотно, небось, за один сеанс не напишешь.
Болтовня фотографа раздражала Игоря Николаевича. Отвечать на вопросы не хотелось. Да, видимо, Сомов и не ждал ответа на них: просто ему хотелось разговором с автором скрасить все эти приготовления к съемке, которые повторялись каждый день и поэтому изрядно надоели ему.
«Много вы знаете! — с раздражением подумал Кудинов. — «За один сеанс не напишешь». Когда есть любовь и профессиональное мастерство — тогда и такое полотно напишешь быстро».
Как раз эскиз к этой картине Игорь Николаевич написал за один сеанс. Если подходить к работе со всей строгостью, то это даже и
…Эльвира в темно-красной куртке на «молнии», откинув с головы капюшон, стояла посреди подлеска, вернее, в зелени невысоких сосновых посадок; в левой руке она держала корзину, заполненную наполовину свежими, сочными маслятами. Осеннее утро; дальние перелески за спиной Эльвиры — подернуты туманной дымкой. Молодая, с округлым, еще по-девически мягким лицом, Эльвира стояла на опушке леса. Каштановые волосы распущены по плечам, поверх откинутого капюшона с желтой подкладкой. Было такое впечатление, будто Эльвира, сорвав гриб, только-только разогнулась.
Молодая, крепко сбитая, — она смотрела прямо, уверенно, с полуулыбкой в серых глазах, словно взглядом своим хотела сказать: смотрите, вот я — какая! Все вы суетитесь из-за мелочей, а тут, в лесу, такое раздолье, спокойствие.
И пусть уже осень, в небе клином летят журавли. И пусть осень, и пусть березы, что золотом горят позади зеленеющих сосенок, роняют листья, пусть скоротечна жизнь, говорит ее взгляд, — а мне наплевать: мне хорошо!
7
Было это давным-давно, четверть века назад…
В то утро Игорь ничего не знал об Эльвире. Как всегда утром, в девять, придя в столовую, он шумно отодвинул стул, сел за пустующий пока стол и, отстранив от себя столовые приборы, взял в руки стакан кефира. Игорь залпом выпил кефир, отставил пустой стакан и, не ожидая, пока официантка принесет скудный завтрак — котлету с картофельным пюре, — положил на ломоть серого хлеба крохотный кусочек масла и стал есть. Он не любил понапрасну сидеть в столовой; утром время особенно дорого. «Рубенс, говорят, вставал каждый день в четыре утра. В четыре! А сейчас — девять. Я и так потерял целый рабочий день», — думал он.
Игорь занят был своими мыслями и не заметил, как подошла диетсестра. В доме отдыха кормили скверно, и так как Кудинов часто бывал здесь, то его определили на диетическое питание, и он, вдобавок ко всему, получал кефир и масло.
— Игорь Николаевич! — сказала сестра. — Можно за ваш стол посадить новенькую?
Кудинов хмыкнул — он жевал бутерброд и не мог сказать: «Пожалуйста!» — получилось что-то нечленораздельное, одно мычанье. Но диетсестре, видно, этого было вполне достаточно, и она сказала, обращаясь к девушке, с которой пришла: «Садись, Эльвира!» Два других места за столом — напротив Игоря и справа от него, хоть и пустовали сейчас, — были заняты: сидели шахтер с женой. Оставалось свободным лишь место слева от Игоря. На это место и указала теперь диетсестра. Девушка сказала: «Спасибо, Лена» — и села по левую сторону от Игоря. Кудинову было наплевать — справа или слева; молодая ли девушка или пожилая шахтерка. Ему важно было как можно скорее дожевать свой бутерброд, вытереть губы бумажной салфеткой, бросить застольникам: «Приятного аппетита!» — и встать. Затем быстро сбежать вниз, к коттеджу, где он жил, зайти к себе на террасу, схватить со стола этюдник, вскинуть ремень на плечо и — бегом в лес, на луг, к Оке. Он должен работать и работать! Работать днем и ночью! Работать до тех пор, пока рука в состоянии держать кисть, карандаш! Все большие мастера работали до самозабвения. И он должен работать так же, если хочет что-то сделать! А Кудинов должен сделать! Он уже набирает силы. С ним уже считаются. Он уже не какой-нибудь Ванька на побегушках у оформителя павильона на сельхозвыставке, а подающий надежды художник. Его «Лесорубы» куплены — живут, смотрятся. У него есть деньги — небольшие пока, но все же деньги. Эти деньги дают ему возможность просуществовать какое-то время беззаботно, независимо ни от кого, без каждодневной беготни в комбинат. Кудинов рассчитал, что при самой жесткой экономии этих денег хватит месяца на три. За эти три месяца ему необходимо сделать что-то очень значительное. Непременно сделать! — решил он.