Прощальный ужин
Шрифт:
— Прошу вас! — сказала лифтерша и проводила его наверх, до самой двери квартиры Остапенков и ждала, пока ему не открыли.
Дверь открыла сама Таня. Она радостно воскликнула: «О, Игорь!» — и засуетилась, помогая ему снять пальто. Когда Игорь вешал на крючок свое старенькое «деми», то увидел рядом с хорошеньким Таниным плащом новую шинель с генеральскими погонами. Он смутился, но вида не подал. Таня, привычно шагая по мягким коврам, провела его в комнаты. В гостиной был накрыт стол. Значит, Таня пригласила его к семейному обеду.
Игорь чувствовал себя очень скованным,
За столом Остапенко-отец завел разговор об искусстве. Оказывается, генерал был начальником эшелона, в котором везли Дрезденскую галерею. В то время еще никто не знал об этом — о том, что полотна «Дрезденки» находятся у нас, и Игорю рассказ генерала был интересен, но он так стесненно чувствовал себя, что многое из этого рассказа теперь не помнит. Игорь только и думал о том, чтобы поскорее кончился обед. Тогда можно было бы встать из-за стола, сказать: «Спасибо!» — и, сославшись на занятость, поскорее взять Танины конспекты и уйти.
Он так и сделал: взял конспекты и ушел. Через день-другой он вернул Тане ее исписанные крупным почерком тетради; и так случилось, что Таня не звала его больше к себе, и он не провожал ее домой и не целовал ни разу более. На четвертом курсе Таня вышла замуж, вскоре взяла на год академический отпуск (ожидалось прибавление семейства), и Кудинов на какое-то время потерял ее из виду. Игорь знал только, что живописца из нее не получилось. Иногда он встречал на выставках ее картины — мрачные, бесцветные, — но подписанные полностью: Домахина-Остапенко. У нее было двое детей, и по виду она была счастлива.
Вспомнив теперь Таню, Игорь подумал об Эльвире: как она отнесется к его поцелую? Иногда, когда сосняк был редок, он видел ее. Она шла — внешне очень спокойная: нагибалась, заглядывала под елочки, иногда задерживалась, чаще — нет, и по этим движениям ее он понимал, что грибов она не насобирает.
Наконец он потерял ее из виду. Он слышал только, что Эльвира пела:
Цвели в лужках цветики, да поблекли; Любил меня миленький, да спокинул…Голос у нее был грудной, глубокий, но не слишком сильный. Но она знала слова песни, и Игорь прислушивался к ним.
Ему песня не очень нравилась — она казалась ему псевдонародной, и то, что ее пела Эльвира, настораживало. «Девушка она хорошая, но в годах, — думал теперь Игорь, — ей замуж пора. Целоваться с такими девицами опасно».
Они далеко уже зашли в глубь леса. Березы тут были совсем дряхлые. Ветер расчесывал их гибкие побеги, относил их в сторону. Молоденькие сосенки в тени вековых деревьев росли споро, шустро тянули кверху свои колючки. Игорь, глядя на эту красоту, все время думал о чем-то грустном, до конца не понятом: о старости и молодости, о себе и о матери, которая вот так же дряхла, как эти деревья; думал о том, что какая-нибудь из этих берез скоро упадет, а сосенки подымутся ввысь, и станет на этом месте бор.
— Эльвира! — крикнул он.
— Тута! — отозвалась она.
— Я постою на поляне! — сказал Игорь. — Мне нравятся
— Мне тоже нравятся эти березы, — откликнулась она. — Хорошо: постойте, порисуйте, а я пособираю грибы. Только вы откликайтесь на мой голос, чтоб я не заблудилась.
— Хорошо, я буду кричать: эге!
Игорь неторопливо разложил этюдник, как всегда, оценивая место. Для этюда надо выбрать т о ч к у, чтобы пейзаж смотрелся. Летом, конечно, предпочтительнее встать в тени, но теперь солнце было скупо, ласково, пригревало не очень сильно, и Кудинов решил расположиться посредине поляны.
Было приятно, щурясь от света, возиться с этюдником, прилаживать картон. Устанавливая картон, Игорь пожалел, что не взял с собой холста. На холсте можно было бы написать этюд и начисто. А теперь придется писать эскиз.
Приладив картон, Кудинов быстро набросал общий контур эскиза. Две березы, склонившиеся ветвями к самой земле, а между ними — молодые посадки: сосенки и ели подняли кверху светлые побеги-свечки. Он уже разбавлял краски на палитре, когда вдруг ему пришла иная мысль: почему две березы? И снова где-то стучалась мысль о матери: мать одна-единственная на свете. У каждого человека она — одна. И Родина у каждого одна…
Может, и не совсем так думал Игорь. Но в мыслях его незримо присутствовал рассказ Эльвиры об Улае. Именно в таком месте — месте, овеянном легендами, и могла расти такая величавая береза. Улая-то самого она, может быть, и не помнит: молода. Но наполеоновских солдат, которые рыскали в этих местах, она застала уже. И немцы тоже не могли подступиться к ней. Их остановили вон там, на левом берегу, под дубами. Они засыпали дерево минами, стреляли по нему из дальнобойных орудий, но береза стоит как ни в чем не бывало, раскинув в сторону ветви.
От сознания, что он нашел правильное композиционное решение, ему работалось очень легко.
Игорь писал, останавливаясь лишь затем, чтобы, отойдя шага два назад, оглядеть написанное: не искажена ли перспектива, верно ли передан цвет.
— А-у-у! — кричала Эльвира.
— Эге! — негромко откликался он; откликался, не напрягаясь: Эльвира не отходила далеко, временами даже слышно было, как она напевала…
Освещение изменилось; Кудинов очутился уже не на свету, а в тени; в тени оказалась и крона березы, которую он писал. Игорь решил, что при изменившемся освещении писать не следует: лучше приехать сюда еще раз и докончить. Давая время подсохнуть краскам, он не стал снимать картон с этюдника; отошел в тень березы, закурил. Затянувшись горьковатым дымком сигареты, он крикнул громче, чем раньше:
— Эге-ге! Эльвира!
— А-у! — откликнулась Эльвира. Оказывается, она была совсем неподалеку. Выйдя на поляну, она приподняла корзину, показывая Игорю: глядите, мол, сколько грибов!
Он взглянул, — но не на корзину, а на саму Эльвиру. Она была очаровательна — радостная, счастливая, одухотворенная. Он невольно залюбовался ею. В нем пробудилась искренняя любовь к Эльвире.
— Постой, Эльвира! — вдруг крикнул он и, погасив сигарету, бросился к этюднику. — Постой! Ты так хорошо вписываешься в пейзаж!