Прощальный ужин
Шрифт:
— Запиши заодно и мой… — сказала Эльвира. У автобуса никого уже не было, жена шахтера поднялась следом за мужем, однако она говорила тихо: — На всякий случай.
И она сказала — и адрес, и телефон, и как только он записал все, Эльвира, как и шахтер, ступила на подножку автобуса и захлопнула за собой дверь.
Автобус пофырчал-пофырчал и покатил меж старыми соснами. Игорь постоял, провожая автобус взглядом. Он был обескуражен выдержанностью Эльвиры. «Надо же! — думал он. — Ни намека на то, что было. Просто шагнула в автобус — и все».
Завтракал он в одиночестве: новую смену привезет вечером этот
Он ушел далеко и встал у ручья Вертечно, впадавшего в Оку. Работалось хорошо, уверенно.
И не только в этот день работалось ему хорошо — всю эту неделю. За неделю Игорь успел написать два этюда: закончил «Остров на Оке» и заново написал «Осень. Стога».
Оба эти пейзажа, как и «Эльвира» были лучшими в его творчестве. Игорь понял это сразу, когда холсты висели еще на стене террасы, подсыхали. Он чувствовал, что картины получились. Задерживаясь перед полотнами, он испытывал радость. Его охватывало скрытое злорадство. «Вы еще узнаете Игоря Кудинова! — говорил он, обращаясь сразу ко всем худсоветам и комиссиям, которые из года в год отвергали его работы. — Вы еще побегаете за мной!»
Живописцев в столице много — тысячи. Есть художники, в которых выставкомы заинтересованы, им всегда предлагают выставляться. Кудинову никто и никогда не предлагал. Его мало знали. Знали два-три однокурсника, в их числе — и Славка Ипполитов. Игорь был уверен, что Славка — не талантливее его, просто он оборотист, умеет угодить секретарям, п о д с ю с ю к н у т ь, когда надо. Славка уже давно состоит членом живописной секции и принимает самое деятельное участие в работе всех комиссий и выставкомов. Однако, каким бы свистуном Славка ни был, у него, небось, хватит вкуса, чтобы оценить «Эльвиру» и оба эти этюда, рассуждал Игорь.
И ему не хотелось упустить момент, пока есть рабочее настроение, вдохновение. И он все эти дни, как только уехала Эльвира, лихорадочно писал.
Но, как назло, после «Острова» и «Стогов» он вдруг почувствовал такую пустоту, такую душевную расслабленность, что все у него валилось из рук. Он не сразу понял, что это — спад, апатия. Сначала ему показалось, что его немного просквозило, когда он стоял на лугу, писал «Стога». Игорь постарался перебороть себя. «Не раскисать!» — говорил он и, как всегда, после завтрака, уходил к Оке. Облюбовав место, с которого хорошо смотрелись река, и пустые луга, и темно-синий лес на горизонте, он ставил этюдник и начинал работать. Однако писать не хотелось: луга были серые, скучные; небо — тоже серое, одноцветное.
Игорь не хотел сдаваться. Как же так, думал он. И вчера, когда писал «Остров» и «Стога» тоже все было серым, но сколько виделось оттенков, голубые тени от стогов на отаве, летучие, призрачные облака, лиловатое небо. «Нет, главное — работать, писать!» — твердил себе Игорь и ожесточеннее чем всегда, вытирал кисть, тыкал ею в палитру.
Но когда он вечером приносил
Он шел в деревню и писал — и забор, и кирпичный дом, и все выходило банально, плоско. Кирпичный дом диетсестры выглядел большим квадратом с тремя окнами (три квадрата поменьше), а покосившийся забор жил сам по себе.
Игорь, опустошенный, усталый, валился на диван и лежал час, другой, меланхолически разглядывал этюды, которыми увешены были все стены. Потом вдруг вскакивал, начинал грунтовать новый холст, готовясь к завтрашнему. Он решил, что завтра во что бы то ни стало отправится на Улай, посмотреть то место, где он писал Эльвиру. Он решил, что спешить не будет; будет работать весь день до ужина и вернется лишь в сумерках. Лодочный причал был уже закрыт — все ялики чернели на песчаной косе, за домом бакенщика. Поэтому Игорь нагрузился, как ишак. Кроме этюдника и связки картонок, он тащил еще доверху набитый всевозможными вещами рюкзак. Там были еда, термос с чаем, брезентовая куртка на случай дождя.
Тропинка, ведущая к Улаю, петляла берегом Оки. Летом рыбаки с трудом пробирались сквозь непролазные заросли, заплетенные ежевикой и хмелем. Теперь же тропка была просторна — лишь висели на голых ивовых побегах гирлянды хмеля, унизанные коричневыми шишками. Где-то высоко, над лесом, курлыкал косяк журавлей. Над Окой был извечный их путь, и, вслушиваясь теперь в тревожный говор птиц, Игорь думал о том, что вот-вот наступит зазимок — с первым снегом, с утренним морозцем, с закрайками на реке, — и тогда нужно будет топить комнату каждый день, а на террасе вообще нельзя будет работать, и волей-неволей придется ему уезжать.
Игорь с трудом отыскал ту самую поляну с редкими березами, где он писал Эльвиру. Он сбросил с плеч рюкзак, этюдник, огляделся. Боже, как все изменилось! Игорь в изнеможении присел на землю. Березы уже осыпали листву; голые вершины их чернели в сером небе. Трава вокруг пожухла, посерела; разноцветный ковер ее стал похож на войлок. Все вокруг так серо, одноцветно, уныло.
Он сидел на поляне, и ему так живо вспомнилась Эльвира — настолько живо, что почудилось даже, будто он слышит ее голос, Игорь вздрогнул. Ему показалось, что Эльвира раздвигает ветви молодых елей и сейчас выйдет на поляну — сияющая, желанная, какой он увидел ее тогда, в тот счастливый миг. Он понял вдруг, что тоскует по ней, что она ему нужна.
Игорь вернулся домой во втором часу пополудни — опустошенный и усталый, будто он не прогулку совершал, а день-деньской таскал глыбы в каменоломне.
Отдыхающие заканчивали обед. Шахтеры выходили из столовой на террасу, присаживались к столу з а б и в а т ь козла.
Игорь поставил у окна этюдник; прошел в контору, где стоял телефон, вызвал Заокское. Почему-то долго не соединяли, и он ходил из угла в угол крошечной комнатки-почты, вслушиваясь в скрип половиц.
К счастью, Эльвира оказалась дома.