Прощальный ужин
Шрифт:
Потом, мало-помалу, это чисто профессиональное зрение уступило место другому, человеческому. «Вот, — думал теперь Игорь, — рядом со мной сидит очень милый мне человек — девушка, ладная, крепко сбитая, хорошо обо всем рассуждающая, все умеющая делать; с хорошим, открытым лицом, симпатизирующая мне. Вот — обнять бы ее сейчас и, заглянув ей в глаза, сказать: «Эльвира! Я люблю тебя. Будь моей женой».
Но его тут же передернуло всего от этой мысли. Он представил вдруг, как они заявятся с Эльвирой домой, на Арбат, — в крохотную комнатушку, где едва помещаются две кровати — его и старая кровать матери с металлическими балясинами
«Мама, — скажет он, — прими и будь ласкова: это моя жена, Эльвира».
Мать с ужасом отшатнется от него.
«Эльвира… — пролепечет Ирина Сергеевна. — Она что же, тоже художница?»
«Нет! — скажет Игорь. — Она экономист, инструктор райфинотдела в Заокском».
«Экономист»… — мать не сможет произнести это слово — только будет беспомощно шевелить бескровными губами.
— Да… искусство! — говорит Эльвира, нарушая его мысли.
— И что — искусство? — переспросил он.
— Да так… — Эльвира улыбнулась. — Вот, гляжу: не боялись позировать женщины… — Она кивнула на цветную вклейку, где была воспроизведена «Венера с зеркалом» Веласкеса.
В первое мгновение Игорь не нашелся даже, что сказать, что возразить. Настолько неожиданными были эти слова. И о каком полотне они были сказаны? Они были сказаны о полотне, создать которое втайне мечтает каждый художник.
— Что вы! — воскликнул он. — Разве позировать зазорно?! Вы знаете, когда это писалось? В средние века, в Испании, в те времена, когда инквизиция установила запрет на изображение в искусстве всего светского. — Игорь был в ударе; он был так взволнован, что не мог сидеть. Он встал и, прохаживаясь перед Эльвирой, которая продолжала перелистывать страницы книги, говорил, говорил — как ему казалось, очень убедительно, но выходило как-то сухо, по-книжному. — Живопись в основном чем была занята? Художники расписывали церковные алтари. И вдруг «Венера с зеркалом»! Какой вызов инквизиции! И какой при этом такт художника: лица ее мы не видим. Лежит женщина. Чарующее, прекрасное тело. Мы видим ее только в зеркале, которое она держит в руках. И главное: она никакая не Венера, а самая обыкновенная, земная женщина. Поглядите еще раз на нее — ничего идеального. А в нашем воображении — это идеал. Но искусство для того и существует на свете, чтобы воссоздать идеал человека. Этим оно облагораживает, делает нас лучше.
— Не знаю: у этих великих только одни «Мадонны» да «Венеры», — со вздохом сказала Эльвира. — Я не берусь судить — я мало смыслю в этом. Но мне кажется, что человека можно нарисовать и в быту, и в труде, и в одежде. У нас там, в Заокском, девчата-штукатуры, молоденькие такие, только из ФЗО, школу-двухэтажку отделывали. Сядут они на бревнышко в полдень, обедать. Чистят яйца, пьют из бутылок молоко. А я на них смотрю в окно — любуюсь: до чего же хороши! Сами в перепачканных известью комбинезонах, а личики у всех такие молодые, да все разные! Нарисуйте — это ли вам будет не искусство?!
Игорь пожал плечами, «может быть» буркнул, но спорить не стал. Что-то его настораживало в этих рассуждениях Эльвиры. В ее понимании искусства чувствовалась то ли невоспитанность, то ли эстетическая глухота. Нет, она ему не пара! Игорь решил быть в своих отношениях с нею посдержаннее, не давать волю чувствам.
— Ну, я готов, Эльвира, — сказал он. — Если отдохнули, становитесь на место.
Она встала, — но на лице ее не было ни оживления, ни обаяния, которые были там
— Эльвира, улыбнитесь! — сказал он размешивая на палитре белила. — Вспомни, какая ты была там, в лесу!
Она улыбалась, но оживления ее хватало ненадолго, и ему приходилось то и дело прибегать к уловкам, чтобы отвлечь ее от каких-то сторонних мыслей, пробудить улыбку, живость. Он то расспрашивал ее, то сам что-либо рассказывал, все больше из жизни художников — древних и новых. Рассказывал, а сам все присматривался. Раньше Игорю изредка приходилось писать портреты для комбината. Писал он их с фотографий, — маски, устоявшиеся в цвете, в выражениях, в позах. Тут, можно сказать, впервые перед ним было живое, очень милое лицо, и каждая черточка, каждая морщинка его о чем-то говорили, были следом пережитого, передуманного.
— Эльвира, а что вы делали в войну? — спросил он.
— В войну?! — переспросила она. — Делала все, что делали люди в тылу: помогала фронту. Отец чуть ли не в первый же день ушел на фронт. Он верил, что мы сразу разобьем немцев. Мать всю войну врачом в госпитале… У нас в войну большой был госпиталь. А я в семнадцать лет уже работала на лесоповале: заготавливали дрова на зиму. Мы валили березы, пилили из них метровки, складывали в штабеля. Помню, в сорок втором году мы в лесу были с весны и до поздней осени. Завшивели все, чирьи пошли. В нашей бригаде было семь женщин из Тулы.
Вспоминая, она становилась грустной; Игорь оборвал ее:
— Не надо об этом. Лучше обойдемся без воспоминаний.
Она улыбнулась — слегка, краешком губ, затаенно. Улыбнулась — и сдвинулась с места.
Игорь не знал, не догадывался, что эти ее движения — всего-навсего игра. Он принял все всерьез и, подойдя к ней, взял ее за плечо, чтобы поправить, повернуть лицом к свету. И она исполнила то, что он хотел: встала на прежнее место. Но когда он мельком бросил взгляд на нее, то увидел на ее лице ту же лукавую улыбку. Он понял, что она смотрит на него свысока — и на его пустое занятие, и на его безразличное отношение к ней.
И Кудинов, который лишь минуту назад клялся быть с нею посдержаннее, потерял голову. Он видел, понимал все. А ведь он тоже человек. Он обнял ее и стал горячо целовать.
Она не оттолкнула его, и они долго стояли так забыв о работе.
Когда он снова отошел к холсту, Эльвира, отвернувшись к окну, сказала срывающимся голосом:
— Фу! Ты противный: весь пропах скипидаром.
16
Игорь писал Эльвиру дней пять кряду — и все эти дни он жил в каком-то странном лихорадочном тумане.
Она приходила сразу же после завтрака. И хотя они виделись за столом и о чем-то говорили, Игорь всегда с волнением ожидал ее прихода. Он старался убраться в комнате, навести порядок на террасе. Цветы и листья клена, которые принесла Эльвира в свой первый приход сюда, пожухли, и Игорь каждый раз ставил на стол новый букет: или ветку рябины с ярко-красными плодами, или набирал в парке листьев, пылавших осенними красками, — и они придавали их встречам праздничность, торжественность.
Эльвира приходила каждый раз в одном и том же наряде, но тайное волнение, любовь — преображали ее. Каждый раз она казалась ему иной, новой Эльвирой, и каждый раз она нравилась ему все больше и больше.