Прости меня, Леонард Пикок
Шрифт:
Ее рот такой теплый,
и влажный,
и пахнущий мятой
от жевательной резинки,
которую она жует,
мое сердце
готово
выпрыгнуть
из груди
от прилива
адреналина в крови,
в этом есть
нечто волнующее,
животное,
первобытное,
но не совсем то,
чего я ожидал,
ведь мне казалось,
будто поцеловать Лорен —
это нечто вроде
эпических поцелуев
в фильмах
когда вступают
струнные инструменты,
а у меня возникает
головокружение,
совсем как от игры Бабака,
а Лорен,
по идее,
должна остановиться,
поднять на меня
глаза
и сказать:
«Мне нравится.
Мне хотелось бы еще»,
точь-в-точь
как Бэколл
своим знаменитым
хриплым голосом
говорит Богги
в «Глубоком сне»,
и когда я снова
поцелую ее
в блестящие
оливково-серые губы,
ей следует сказать:
«А так еще лучше»,
но вместо этого
есть только
горячечный пот
наших прижатых
друг к другу тел,
которые вроде бы
и не должны
так плотно соприкасаться, —
и она пытается
меня оттолкнуть,
но от волнения
я держу ее еще крепче,
хотя мне хочется
ее отпустить,
хотя я реально
ГОТОВ ЕЕ
ОТПУСТИТЬ! —
но тут она отрывается
от моих губ
и пронзительно вопит:
«Прекрати!» —
и ее визгливый голос
является полной
противоположностью
теплому, сексуальному,
бесстыдному
голосу
Лорен Бэколл,
а когда я продолжаю
целовать ее
в щеку и ухо,
она бьет меня снизу
по подбородку
ребром ладони,
тем самым
возвращая меня
снова в реальность и
по ходу дела
сбивая
с моей головы
богартовскую шляпу.
Я осторожно пячусь и поднимаю шляпу.
Горячая волна превращается в тяжелый ком в груди, и внезапно мне становится так хреново, будто я вот-вот сблюю.
– Какие-то проблемы? – спрашивает возникший как из-под земли охранник метрополитена.
У него на верхней губе редкие усики, которые придают ему вид двенадцатилетнего пацана. И вообще, в своей форме, с маленьким серебряным значком, выглядит он как-то смешно. Даже прикольно. Точно ребенок в маскарадном костюме для Хеллоуина.
– Я просто передаю божественное послание, – отвечаю я, напяливая шляпу.
Что ж, я снова фиглярствую, дабы не дать воли своим истинным чувствам, и прекрасно это понимаю, но ничего не могу поделать.
Лорен смотрит на меня, будто на демона ада или Антихриста, и говорит:
– Зачем ты это сделал?
– А что ты ей сделал? – спрашивает охранник,
– Я подарил ей крестик на серебряной цепочке и попытался сказать, что люблю ее – Лорен, я действительно люблю тебя, реально люблю, – а затем страстно поцеловал.
Она осторожно скашивает на меня глаза, и ее мокрые губы невольно приоткрываются.
Она ужасно смущена.
Ну, я вроде как тоже смущен, потому что Лорен мне больше нисколечко не нравится, а с поцелуем вообще получился полный облом.
Я знаю, где-то в глубине души ей понравилось целоваться, так как все нормальные девушки-подростки любят целоваться, но у нее в сердце идет тяжелая нравственная борьба: типа, ей это не должно нравиться, она должна подавлять свои инстинкты, как требует ее религиозное воспитание, а вот это-то и снедает ее изнутри.
Возможно, именно так пытаются оправдать свои действия насильники.
Возможно, я теперь стал монстром.
Потому что сейчас я вижу весь ход ее мыслей – это написано у нее на лице.
Да.
Нет.
Да.
Нет.
Да.
Нет.
Нет.
Нет.
Нет.
Я не могу.
Действительно не могу.
Действительно, несомненно, категорически не могу.
Почему ты так со мной поступил?
Почему заставил испытать все эти чувства?
Почему?!
– Мне надо идти, – говорит Лорен, роняет свои религиозные брошюры и убегает.
Я ненавижу себя.
Она в прямом смысле слова убегает.
Блин, я действительно себя ненавижу!
И я не отваживаюсь ее преследовать, в основном потому, что использовал все имеющееся у меня в наличии мужество на попытку поцеловать ее.
Где-то глубоко внутри мне по-прежнему хочется верить, что целоваться все же было очень приятно. Просто замечательно.
Идеально, совсем как у Богги с Бэколл в черно-белом кино.
Даже несмотря на то, что ничего замечательного в этом не было.
Папа любил говорить, что последняя рюмка перед сном, когда уже не надо напрягаться или о чем-то думать и можно позволить себе впасть в бессознательное состояние, самая приятная, независимо от того, что ты пьешь.