Против правил Дм. Быков
Шрифт:
Сиквел. Вот здесь-то и происходит удивительный поворот винта, разом меняющий всю картину. С гоголевскими персонажами хочется поиграть еще. Дописать их приключения. Мало ли сиквелов знает литература, но гоголевские сиквелы особого рода. Они вкладываются в предложенные обстоятельства другого времени, словно там и были. В 2008 году Лев Немировский и Мариэтта Чудакова обнаружили напечатанную в 1927 году текст «Повести о том, как помирились Иван Иванович и Иван Никифорович» Ивана Барканова.
Повесть ныне републикована издательством «Вита Нова» с комментариями и послесловием Чудаковой. Иван Иванович и Иван Никифорович
Псой Короленко – современный поэт и бард – под гитарный перезвон и дудение трубы, перекладывая матом классический текст, мелодекламирует «О, не верьте этому Невскому проспекту…» – и текст живет. Римский папа Иоанн Павел I писал Чичикову письма. Он был вполне замечательным человеком, этот папа, впервые взявший себе двойное имя, отказавшийся от носилок, тиары, пригласивший на свою интронизацию представителей разных церквей, в том числе и РПЦ. Понтификат его продолжался всего 33 дня. Он умер 28 августа 1978 года. В бытность свою венецианским патриархом в 1976 году Иоанн Павел I, тогда еще Альбино Лучани, опубликовал сборник Illustrissimi («Глубокоуважаемые»): письма тем, с кем он хотел бы переписываться.
Там были письма Бернарду Клервосскому, Бонавентуре, Диккенсу, Гете, Франциску Сальскому и… Чичикову. Так что Павел Иванович смог обаять аж римского папу. Между тем – монстр и чудовище, под стать своему создателю. «Герои мои еще не отделились вполне от меня самого, – предупреждал Гоголь в „Авторской исповеди“, – а потому не получили настоящей самостоятельности. <…> Герои мои потому близки душе, что они из души; все мои последние сочинения – история моей собственной души. <…> Никто из моих читателей не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеялся надо мной».
Не всегда, не всегда… Порой смех застревает в горле, как в «Записках сумасшедшего» в самом лучшем финале русской прозы за два столетия. «Боже, что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучают меня? Чего хотят они от меня бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится передо мною. Спасите меня, возьмите меня! Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой – Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына!..» Опять и снова: до такого мог додуматься только Гоголь. Несчастный Поприщин правильно понимал свое величие. Неправильно только обозначил сферу его приложения. Он вообразил себя испанским королем, а был великим поэтом.
Тарас Бульба. Утопия и антиутопия
«А как его поедешь? – отвечал ямщик равнодушно, – не видишь разве, барин, какая утопия?» – «Утопия? – повторил доктор, захохотав, – что
Композиция «Миргорода» – симметрична, зеркальна. Безгеройным «Старосветским помещикам» соответствует безгеройная же «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Героическому и романтическому «Тарасу Бульбе» – героический и романтический «Вий».
Или – коли вы не согласны на героику и романтику в «Вии» – сформулируем по-иному: бытовым, нестрашным, лишенным какого бы то ни было эротического элемента – бытовые, нестрашные, опять-таки безо всякого даже намека на эротику «Ивану Ивановичу и Ивану Никифоровичу». Страшному «Тарасу Бульбе» с сильным эротическим элементом – страшный же «Вий», буквально пронизанный эротикой.
Впрочем, есть куда более существенная «симметрическая» черта.
«Тарас Бульба» и «Вий» – украинские, малороссийские повести.
«Старосветские помещики» и «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» – повести из жизни российской южной провинции.
В городок, где вечно ссорятся и мирятся Иван Иваныч – Иван Никифорыч, в именьице, где Пульхерия Ивановна ублажает и потчует Афанасия Ивановича, вполне мог заглянуть, заехать Пал Иваныч Чичиков – его мир, его проблемы.
Зато в яростном и страшном козацко-бурсацком мире «Тараса Бульбы» и «Вия» Пал Иваныч нелеп, невозможен.
Иной, совсем иной мир – утонувшая Атлантида…
Тараса Бульбу» мы «проходили» в школе. Я помню, как мама меня спросила: «Ну, кто тебе больше всех нравится в этой книжке?»
Я промямлил что-то про Остапа.
– Да? – удивилась мама. – А мне больше всех нравится Андрий. Он хоть к женщине по-человечески относился…
Я было хотел сказать что-то про предательство родины, но поостерегся, поскольку был долдоном во всех отношениях и знал, что взрослым перечить нельзя…
Зато в первый раз я задумался над несовпадением заданной авторской позиции и читательского восприятия.
То, что для Гоголя Андрий – отрицательный, а Остап – положительный, это для меня ни тогда, ни теперь сомнений не вызывало, но то, что для читателя сие далеко не так и не всегда так, – тоже факт, не требующий особых доказательств.
Между прочим, здесь исток симптоматической ошибки В. Солоухина, посчитавшего, что в «Тарасе Бульбе» у Гоголя прорвались тайные, тщательно скрываемые польские католические симпатии.
Вряд ли… Просто для современного читателя, не зашоренного, не отуманенного «должным» и «не должным», естественно сочувствовать Андрию, ушедшему в осажденный, голодающий город к любимой женщине от осаждающих город пьяных, сытых и жестоких запорожцев.
Сие было вовсе не естественно для Гоголя.
Симметрия, взаимоотражение продолжаются и в самих произведениях, будто специально поставленных друг против друга.
«Возвращение киевских бурсаков в родные гнезда» и в «Тарасе Бульбе», и в «Вии» служит истоком, началом сюжетного движения.