Проводы
Шрифт:
– Ты только послушай как он говорит!
– воодушевлялся участковый.
– И часами, часами, и толково как! Ты возьми меня. Я, например, школу марксизма-ленинизма кончал. A нас там уже так натаскали - будь спок! Получаю задание: надо пойти прочесть в каком-то техникуме политинформацию.
– Тут он бросал взгляд на Полину Ефимовну, мол, мы тоже в техникумах выступамши. Ну, да хоть насчет того же самого Израиля. Я - человек партийный, отказа быть не может. Ну, что я могу сказать? Мол, так и так, империалистические круги этого самого Израиля, опираясь на поддержку военно-промышленного комплекса
Эта тирада была неожиданно прервана каким-то каркающим звуком, в котором присутствующие с изумлением опознали хохот Татьяны.
– Вот именно, - сказала она, сняв очки и промакивая сыроватые ямки под глазами бумажной салфеткой, - что дурак не поймет, а умный и слушать не станет.
– Не понял, - не понял участковый, чье удивление сейчас было таким же сильным, как недавний восторг.
– A тут и понимать нечего, - сказала Татьяна, водружая очки на место. Он так говорит, что дурак не поймет, а умный эту чушь и слушать не станет.
– Нет, что значит чушь?
– сказал участковый, наливаясь, как закатное солнце, темной кровью.
– A то, что Израиль никакой агрессивной политики не ведет, а защищает свой суверенитет и жизнь своих граждан. A у палестинцев этих засранных жизнь в Израиле получше, чем у нас с вами, можете не сомневаться.
– Значит, так, - сказал участковый, сверля очкастую гостью помутневшими от гнева глазами.
– Для того чтобы защитить жизнь своих сограждан, надо палестинцев танками давить на ихней же собственной земле?
– A почему вы решили, что это палестинская земля?
– A чья?
– Еврейская, - спокойно отвечала Татьяна.
– В каком же это смысле, к-гм, она, это - еврейская?
– Последнее слово далось Цепко с видимым трудом.
– Кто еe собственно, к-гм, этим евреям дал?
– Бог.
После минутной, нет, трехминутной гробовой паузы участковый только крякнул и ничего уже не отвечал, потому что на такой вот беспардонный, такой вот совершенно... даже не знаю какой ответ ему и отвечать было нечего. Возвращаясь к пейзажной метафорике, скажем, что участковый, как вышеупомянутое солнце, сел за горизонт. Темнота окутала стол. Посидев и поглядев в свою пустую рюмку, Цепко наконец собрался с мыслями и сказал:
– Ладно. Давай, Юрик. Еще по пятьдесят капель, а то я вижу гости тут у нас другой, так сказать, формации...
– Ну, по пятьдесят, так по пятьдесят, - оживился Юрик, который с немым восторгом наблюдал за спором и тем, как Татьяна вставила участкового. Просто и толково, как на хер послала. Он ей - кто? A она ему - конь в пальто! Бог!
Тут спорщица библиотекарша снова закаркала и, успокоившись, сказала примирительно:
– Ну, давайте по пятьдесят. На том и сойдемся.
– Таня, - тихо попросила еe Полина Ефимовна, - не надо здесь...
– A чего не надо?
– зло вступилась за своего побитого Муся.
– Мы тоже про Бога знаем. Мы-то хрещеные.
– Крест носите?
– поинтересовалась Татьяна.
– A это уже наше дело!
– успокоила
– На кладбище мой хрест! Ждет меня, как миленький. С хрестом народилась, под хрестом меня и зароют. A то, что израильтяне ваши точно какую-то гадость нам подстроют, так это в гадалки не ходи!
– Муся взяла рюмку и опрокинула еe в себя, но рюмка оказалась пустой.
– Такой же вот народ, что ногтeм его сковырнешь, а всe ему неймется...
– зло сказала она, хлопая пустой рюмкой о стол.
– Ладно, Муся, заканчивай дебаты, - распорядился участковый.
– У нас своя свадьба... Наливай лучше...
– Да нолито уже!
Молча выпили, стали закусывать. Юрик включил магнитофон, и самая популярная в мире советская певица после Aллы Пугачевой запела: "Сердце, сердце, сердце, золото-о-о-е сердце!".
– Хорошая музыка, молодец сынок!
Юрик поднял Зинулю и пошел с ней тискаться в полумрак своей комнаты. Полина Ефимовна пошли с Татьяной на кухню. Появились еще гости - сослуживец участкового со своей женой. Сослуживец был маленький, круглый, розовый. A жена его высокая, худая и серая. Точнее, желтая. Это уже были свои в доску, нормальные люди. С которыми и выпить, и поговорить.
– Боже мой, - говорила на кухне Полина Ефимовна.
– Таня, что я натворила. Ты посмотри на этих людей. Это ужас, ужас. Я даже не знаю, может, я кощунствую, но вот на днях он уйдет в армию, и, может, это все и развалится... Они не должны здесь жить. С этой Мусей, с этим Толей... Я бы отдала им свою комнату, но куда я сама денусь? Это ужас... ужас... Это совершенно безвыходное положение.
"Сердце, сердце, сердце, золото-о-о-о-е сердце", - пела почти самая лучшая в мире певица.
– Мы им в 56-м, конечно, показали, что значит назад к капитализму, рассказывал Цепко своим.
– Мне мой взводный, мол, эти мадьяры, бля, пулемет на крыше поставили и ни проехать ни пройти. Я, мол, беру командование на себя и прямым ходом на этот, их, кинотеатр еханный. Т-тридцатьчетверкой. A ты знаешь, что такое тридцатьчетверка, полный газ?
– Ну!
– кивал, улыбаясь, сослуживец.
– Груда развалин и пыль столбом. Порядок, стало быть порядок... И никакого капитализма.
– Ну, давай, - поднимала рюмку Муся, и свои поднимали свои.
"Сердце, сердце, золото-о-о-о-о...", - разливалась весенними свежими водами певица, и эти воды сливались с содержимым рюмок, а содержимое рюмок бойко прыгало в жадные до него рты, а там, ниже, смывало темную тяжесть с обиженных сердец, и в общем атмосфера постепенно становилась в комнате по-настоящему праздничной.
В узенькой прихожей Татьяна прощалась с молодыми. Юрик наливал из бутылки в рюмки, расставленные на полочке у вешалки.
– На посошок и всe, - говорил Юрик, относительно успешно направляя струю из бутылки в рюмку.
– Давай, Юра, - говорила Таня принимая свою посуду.
– Чтоб тебе служилось хорошо, а Зинке ждалось хорошо. И ты этого, папашу своего не сильно слушай, у него мозги знаешь как засраны?
– К-гы, - Юрик улыбался широко и глупо.
– Та знаю, я в натуре.
– Они тебе, армия - школа жизни, а это фигня всe, вот твоя школа, - она проводила рукой по льняным волосам Зинули, прижимала еe к себе.