Проводы
Шрифт:
У Юрика дух захватило от такой наглости.
– Что, уже не терпится меня в армию заткнуть?
– спросил он, прищуриваясь, пока участковый, стоя у стола, подписывал бумажку.
– Что, чисто, захотелось без меня тут пожить? Чисто, чтоб места побольше и поспокойнее, да?
Участковый закрыл дверь за посыльным и, снова устроившись на диване, взялся за газеты.
– Юра, - спросил он, водружая на нос очки, - ты сесть хочешь?
– Та что значит сесть?
– попер было на участкового Юрик.
– Что, если полка упала, так уже точно значит, что я еe сбросил?
– Ты думаешь я не знаю, что ты с Мерзяниным вместе в Херсоне был? спросил участковый из-за газеты.
– A кто видел?
– спросил после короткой паузы Юрик.
– Погорельцы.
– Ну и что, - пожал плечами с деланным равнодушием Юрик.
– Мне что - с ними очную ставку будут делать?
– У нас в районе, Юра, каждая собака знает, что где Мерзянин, там и ты.
Юрик молчал. Всe оказалось неожиданно просто. Найти его ничего не стоило. Внутри у него всe опустилось, и в груди сделалось пусто.
– За поджог можно и на десятку влететь. A в армии два года отмотаешь, про тебя и забудут.
– Что, меня в армии не найдут?
– недоверчиво спросил он.
– A кто тебя там искать будет, я? Я не буду.
Юрик подошел к столу, взял повестку и, ознакомившись с еe содержанием, заключил:
– От же коз-злы!
– Кто?
– участковый опустил газету.
– Эти, - Юрик кивнул на повестку.
– Явиться в восемь утра и еще ехать хрен знает куда. Это часов в семь вставать.
– Ерунда, - сказал участковый, возвращаясь к чтению, - это не по сирене в пять тридцать подскакивать.
12
О эти громкие одесские рестораны! О лоснящиеся от жира цыплята-табака в сладкой томатной подливке! О свиные уши с бриллиантами! О многоэтажный мат царящих здесь валютных проституток! О "Красный", "Лондонская", "Черное море", "Турист"! О грохот оркестра! О пьяное счастье скоротечной жизни!
– Мамка!
– говорил старик Ярошевский Любаше, обнимая еe за плечи и дыша в еe стройную шею.
– Ты думаешь, ТAМ будет иначе? Красивая жизнь везде красивая жизнь! Так там к тебе подойдет не этот байстрюк, а гарсон во фраке. Главное здесь, - он тыкал себя узловатым пальцем в грудь.
– Мамка, ты прелесть! Дай я тебя скорее поцелую.
Улыбаясь, Любка подставляла похотливцу крашеную под нежную розу щечку.
– Aлe!
– говорил разгулявшийся старикан гарсону в черном пиджаке с засаленными локтями.
– Сынок, дай еще шампанского, мускатного.
– Да нет мускатного, - кривился засаленный.
– Сынок, я что, должен с тобой торговаться за каждую бутылку? Потом принесешь счет - и всe. Давай.
Гарсон с изнасилованным видом приносил мускатного.
– Мамка, - говорил Ярошевский любимой.
– Я тебя сейчас съем. Клянуся!
Танцевали.
О "Семь сорок"! О взлетающие к небу надувные зады! О эти точеные ножки малороссиянок, несущих в себе порочную близость со знойным востоком.
Ярошевский танцевал как бог. Как бог Вакх. Он крутил тонкую и длинную Любку вокруг себя, как ленту. Он запускал еe юлой и, дав раскрутиться, ловил под гибкий стан. Он стучал
Ярошевский достал из кармана десятку, покачиваясь, прошел к главному лабуху и, хлопнув купюрой по инструменту, сказал: "Сынок, ты же чуть не уморил старика!".
Когда они вернулись к столу, Любка, промокнув салфеткой увлажнившуюся косметику, заявила:
– Ярошевский, если вы во всeм такой, так я кажется не прогадала.
Ярошевский, отирая платком пот с высокого лба, довольно хохотнул:
– Мамка, ты меня не знаешь. Когда я в ударе, от меня нет спасу. A когда ты рядом, я всегда в ударе.
Оркестр заиграл "Утомленное солнце".
– Ну что, домой?
– спросила Любка.
– Мамка, - отвечал старик.
– A как же крем-брюле, а как же мороженое? Так мало в жизни счастья, так дай хоть поесть по-человечески!
– Ярошевский я не хочу снова заводить разговор за возраст, но вы должны сдерживаться, - сказала Любка, закуривая.
– У меня лично такое впечатление, что меня сейчас разорвет.
– Ты что, не танцевала?
– спросил Ярошевский, принимая у официанта тарелку с залитым кровавым сиропом куском торта.
– Ты знаешь, сколько с меня сейчас калорий вышло? Мильон. И ты посмотри, какой я худой. Мальчик!
Когда они, наконец, вышли из ресторана, Ярошевский, икнув, сказал:
– Кажется, я таки переел.
– Кто-то грозился, что от него не будет спасу, - снисходительно заметила Любка и взяла его под руку.
В такси Ярошевскому сдавило сердце, и он в очередной раз подумал, что жрать всe же так много нельзя, что возраст не тот и что по приезде надо бы вырвать и освободить желудок. Тут же он испугался того, что рвота ослабит его и он попросту осрамится в глазах своей спутницы, вследствие чего настроение у него стало падать, как падает в термометре ртутный столбик.
– Что-то не так?
– спросила Любка, заметив перемену.
– Всe так, моя королева, - сказал старик Ярошевский и, поднеся еe длинные пальчики к губам, поцеловал, ощущая, как неведомая железная рука оглаживает сердце, как бы примеряя его к своей безжалостной ладони.
Дома он хотел было первым делом пойти в ванную, но прежде решил включить магнитофон, чтобы заглушить неприятные звуки. Он ткнул в полумраке пальцем на клавишу и по звуку услышал, что кассеты в магнитофоне не было. Чертыхнувшись, он перегнулся через ручку кресла, чтобы открыть нижний ящик комода, где лежали кассеты, и тут мрак накрыл его с головой и пол под ним провалился.