Прятки в облаках

Алатова Тата

— Но ты сказала, что… — напомнил Андрюша, поворачиваясь к Маше.

— Не, мы с Марусей не из-за какой-то там учебы, — заявил Власов, — мы с ней по любви!

Она только глаза закатила. Ну что за балабол.

— Кстати, о любви, — оживился Власов, пока Андрюша непонимающе хлопал глазами, — что за опера у вас там развернулась на первой паре?

— Опера? — переспросила Маша.

— «Кармен» Бизе, — пояснил Власов, гримасничая. — Говорят, какой-то тихоня так потерял из-за тебя голову, что едва не спалил всю аудиторию, а Циркуль его выгнал со своего курса на целый год.

— Господи! —

воскликнула она. — Всего пара часов прошла, как вы пронюхали про это?

— Имеющий уши да услышит! — заважничал Власов, выглядя невероятно потешным с розовым бантом на макушке.

— Это все ваши менталистские штучки, да? Вы умеете читать мысли?

— Это запрещено без добровольного согласия человека. А Плугов чтит Уголовный кодекс!

— Между прочим, все случилось из-за вашей утечки правды, — Маша наконец нашла виноватых и очень обрадовалась этому. — Если бы не это, никакой оперы вообще бы не случилось.

— Протестую! Правда не может причинить вреда.

— Такие дураки, — пожаловалась Маша Андрюше. Тот ничего не ответил, насупленно жевал салат и переводил мрачный взгляд с одного участника разговора на другого. Хм. Прежде он был более разговорчивым и обаятельным.

— Ты, Маруся, живешь свою лучшую жизнь, — вдруг брякнул Власов. — Что ни день — то новые приключения.

— Эй, у меня, между прочим, сегодня было восемь ног вместо двух!

— Ну а я о чем?

Она опять засмеялась. Это было похоже на перепалку с братьями, легкую и ненавязчивую. Безо всякого там смущения или слишком бурного сердцебиения. Рядом с Андрюшей она всегда чувствовала себя неловкой, неуклюжей и никогда не призналась бы ему в том, что случилось на первой паре. Что бы он тогда о ней подумал?

А Власову и Плугову можно признаться в чем угодно — они сами то и дело косячили, гляньте только на эти банты.

— И если уж говорить про утечку правды, — впервые за обед подал голос Плугов, — мы пересмотрели все свои протоколы. Тот, кто изменил наши записи, знал, что делал. Это не просто подправить несколько цифр или удалить несколько формул. Мы имеем дело с хорошо образованным диверсантом.

— Злодей-препод, — она кивнула. — Как вы думаете, на чем он мог бы специализироваться?

— Не словесник, не историк и не боевик. Высший уровень матана и сопромата.

— Чем вы вообще, ребята, там занимаетесь? Разве менталисты — это не бла-бла-бла про эмоции, подсознание и всякое такое? Нам Пахомов именно это втолковывал на сегодняшней вводной. Тонкие материи, неуловимые струны человеческих душ…

— И все эти тонкие материи нуждаются в надежной коробке, куда их требуется запихать, — кивнул Плугов.

У Маши распахнулся рот:

— Артефактика?

— В том числе, дорогуша, в том числе. Мы с Вовкой универсальные солдаты, — подмигнул ей Власов.

— Ага. То-то усы у вашего декана поседели.

— А вот и нет.

— А вот и да.

— Я, пожалуй, пойду, — Андрюша вдруг вскочил с таким оскорбленным видом, будто его тут без устали обзывали.

— Пока, — расстроенно сказала Маша. — Увидимся послезавтра, да?

— Может быть, — пробормотал он.

Что? Он же сам сказал: пойдем вместе. Уже передумал?

***

—

Все еще расстроены, Рябова? Мне показалось, вас обрадовал автомат, — Дымов задумчиво покачал туда-сюда дверь. — Будет подозрительно, если я запрусь средь бела дня в кабинете с собственной студенткой?

— Среди ночи было бы еще хуже, — заметила Маша, проскальзывая внутрь.

— С другой стороны, — он аккуратно прикрыл дверь и не стал поворачивать ключ, — вряд ли у нас выгорит что-то действительно стоящее с этим артефактом.

Маша плюхнулась на стул перед его столом.

— Я расстроена вовсе не из-за Сахарова, — сообщила она. — Хотя и из-за него тоже немного. Вы не могли бы отменить это зверское наказание? Он же потеряет целый год, а я… ну отчасти я сама виновата, но Плугов и Власов виноваты больше, — тут же исправилась она, а потом исправилась снова: — Нет, виноват неведомый диверсант со знанием сопромата. Точно. Это его надо наказать, а не Сахарова.

— Зверское наказание? Вы сами виноваты? — в голосе Дымова послышалось раздражение. — Не разочаровывайте меня, пожалуйста.

Маша немедленно разволновалась. Она ужасно боялась кого-нибудь разочаровать, это был ее извечный страх.

— Что должна сделать девочка, чтобы с ней так поступил мальчик? — резко спросил Дымов и тут же перебил сам себя: — Нет, не то. Это вообще никак не связано с вашими личными отношениями.

— Но у нас вовсе не…

— Есть правила, Рябова, которые люди соблюдают, чтобы жить друг с другом, не причиняя вреда. Без них человечество давно бы скатилось в первобытный хаос, разве нет? Мы бы проклинали друг друга, превращали во что попало, взламывали бы чужие мозги и прочее, и прочее. В юности эти правила соблюдать труднее, я понимаю, но ведь именно сейчас вы и учитесь тому, о чем писал наш несравненный Федор Михайлович: преступлению и наказанию. Плохим бы я был педагогом, если бы Сахаров пропустил этот урок.

— О, — сказала она, удрученная.

Сейчас ей бы хотелось, чтобы он снова обернулся уютной Лизой, которая говорила ей «ты» и никогда не казалась настолько отстраненной, взрослой.

Но вот он, Дымов: темная водолазка под горло, бесстыдно обнимающая стройное худощавое тело, классические брюки, потрепанные кеды, короткие темные волосы, пожалуй, слишком короткие для классики, почти ежик. Узкое серьезное лицо. Ни косичек, ни веснушек.

Между ней и Дымовым лежала пропасть, и уж точно он не был тем человеком, с которым можно шушукаться ночью на кровати. Откровениям не было места в этом казенном унылом кабинете, где всей мебели — несколько шкафов с учебными материалами да заваленный бумагами стол.

Но Маша все равно спросила, растекшись по этому столу и уткнув подбородок в кулачки:

— Так что же мне делать с моим чувством вины, Сергей Сергеевич? Ведь это я спровоцировала Федю.

— Что делать, что делать, — проворчал он, — выводы, разумеется. Хотите написать мне реферат со вступлением, основной частью и заключением?

Это развеселило ее:

— Реферат о моих душевных переживаниях?

— Я почти уверен, что читал вещи и похуже, — хмыкнул он, но это было так по-доброму, что Маше очень захотелось привыкнуть к этой доброте. Она легко могла бы, не так ли?