Псих. Дилогия
Шрифт:
– И давно ты тут гуляешь в одном хэбэ?
– Не очень. Я... Я правда бегал сначала...
– Угу. Пообедать хоть успел? Что молчишь? Не успел, значит. Вот что, Данил. Пошли-ка ко мне в каморку, там и поговорим. А то у тебя зубы скоро чечётку выбивать начнут.
"Каморкой" Никифоров называл свой кабинет, расположенный в "башне". Впрочем, "башней" это здание именовали по традиции; само строение было приземистым, широким, и венчалось полукруглым ячеистым куполом. В основном здесь размещались служебные помещения - наблюдательный пункт, центр
Кабинет оказался небольшим. Какие-то шкафы, полки громоздились прямо от двери, сужая пространство до пятачка перед письменным столом, наполовину спрятавшимся за очередным стеллажом; пол был застелен симпатичным узорчатым ковриком, знававшим лучшие времена, стол - завален всякой всячиной, среди которой, как цапля на одной ноге, возвышалась массивная настольная лампа, и во всех простеночках, даже на косяках висели пристроенные явно случайным образом безделушки. Неожиданным образом весь этот хаос создавал ощущение уюта и какой-то защищённости. Приглашённый майором садиться, я сразу забился в уголок, на стул, с трудом втиснутый между столом и шкафом; Никифоров первым делом включил чайник, пристроив его на подоконнике.
– Пошуруй-ка в нижнем ящике, - велел он.
– Там, вроде бы, печенье было. Если не засохло совсем.
Сам майор извлёк откуда-то сверху кулёк, в котором оказались карамельки, и разлил кипяток в две высокие кружки, одна - с отбитой ручкой. Сыпанул прямо в кружки заварку, выставил баночку с сахаром, в котором торчала единственная ложка.
– Налегай, - скомандовал он.
– Это не еда, конечно. Но всё же.
Я не заставил себя долго упрашивать. Печенье в самом деле было каменным, но размоченное в чае, пошло очень даже неплохо; впрочем, я бы сгрыз его и всухомятку - живот действительно подвело. Запас карамелек тоже потерпел изрядный ущерб - в кульке уже показалось дно, когда я сообразил, что ем-то один, да и вообще веду себя не очень культурно.
– Ешь, ешь, - сказал Никифоров.
– Что остановился? Рубай, твоё дело молодое. У меня вон, видишь, сохнет все.
И вдруг спросил:
– Тебе сколько лет-то, нейродрайвер? Восемнадцать есть хотя бы?
Я торопливо запил очередную карамельку глотком обжигающего чая, ответил:
– Нет ещё.
– И как же ты попал в такое дерьмо?
Я отставил чашку. Никифоров смотрел на меня вопросительно.
– В штрафбат, я имею в виду, - пояснил он.
– Ограбил казино, - сообщил я с некоторым вызовом.
– Ну-у? И много взял?
– Восемьсот тысяч.
– Неплохо. А что получил?
– Пять лет рудников.
– Деньги нашли?
– Не все.
– Понятно...
– протянул майор.
– За подельников лямку тащишь, значит? Или за бабки?
–
– Уж прямо!
Как-то нехорошо зацепили меня снисходительные интонации старого летуна.
– Нет! Я придумал всё это. И сделал. И что получил, то получил. В тот момент мне нужны были деньги. Вернее, я думал, что нужны.
– Ладно, не кипятись. С твоим талантом, парень...
– Он кусается, мой талант!
– выпалил я неожиданно для себя самого.
– "Нелегальный нейродрайвер без документов ищет работу" - так вы это себе представляете? И ещё возраст? Куда бы я попал после этого? Лучше бы это было? Да, я рискнул. Да, мне ещё повезло, что я в штрафбате, а не в рудниках. Но я всё же летаю, а не землю грызу. И буду летать.
– "Повезло", - саркастически хмыкнув, передразнил меня Никифоров.
– Ишь.
Добавил язвительным напоминанием:
– Пять лет штрафбата.
– Нейродрайва.
– И нахальная убеждённость в собственной неуязвимости. Браво глупости, без неё армия не могла бы существовать. Только вот есть ма-аленькая сложность. Ты мне тут храбро характер демонстрируешь. Но я-то знаю, о чем говорю, а ты нет. Ты, сопляк, ещё не видел, что такое война.
– Увижу.
– Да, - согласился летун, как-то враз растеряв азарт спорщика.
– Увидишь.
– Извините, - произнёс я, помолчав.
– Ладно.
Майор подошёл к одному из шкафов, поковырялся на верхних полках, наконец вытащил коробку - подарочную коробку из-под набора конфет - и небрежно швырнул её мне на колени.
– Посмотри.
Я открыл крышку.
В коробке лежали награды. Медали, ордена - я не очень разбирался в этом; некоторые были на лентах - голубых, золотых, алых, некоторые - на винтиках. Кое-где в металле были выгравированы или выбиты слова - "доблесть", "отвага", "честь", "защитнику Отечества" и ещё что-то в этом духе.
– Вас в школе, - проговорил летун, - учили, наверное, что Федерация воевала в последний раз пятьдесят лет назад, и с тех пор живёт в мире? А я вот провёл на войнах почти всю жизнь. Сколько друзей... не схоронил даже... Меня самого четыре раза собирали врачи по кусочкам. И если бы сейчас кто-то... черт, дьявол, неважно... предложил бы мне променять эту кучу побрякушек на жизнь рядового обывателя... Я бы поменялся, ей-богу. Веришь мне, Данил Джалис? Не задумываясь поменялся бы.
– А как же небо?
– спросил я тихо.
– Небо?
– произнёс Никифоров, словно пробуя слово на вкус.
– Небо... мать его...
Забрал у меня коробку с "побрякушками", снова засунул на верхнюю полку. Уселся на стул, уперев локти в колени.
И усмехнулся.
– А ведь ты прав, нейродрайвер недопечённый. Совсем без неба я не согласился бы.
Задал неожиданный вопрос:
– Ты на Карибе бывал когда-нибудь?