Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
— Это что ж там затевается-то, а? — с любопытством спросил Божко. — Какие такие клады?
— Любопытно, — сказал Завид, нахмурясь. — Так, говоришь, у реки нашли?
Божко кивнул.
— Там, где тятя верши ставит, ближе к мосту, — указал он рукой.
— Добро, я погляжу…
— Так что затевается, ведаешь? А клады искать пойдёшь? И кто бы принёс бересту, не водяницы ли? Мы трёх увезли, да их, может, больше было!..
Видно, он никуда не собирался идти, оттого Завид послал его добыть мешок для кладов.
— Да самый большой сыщи, — велел
Близ моста, у крутого заросшего берега лежали серые валуны, будто овцы шли через брод на тот берег. За ними от леса спускались сосны, хотели нагнать.
— Рада! — позвал Завид, остановившись и приложив ко рту ладони. — Рада!
«Рада!..» — полетел отголосок над шумливой водой.
Она показалась тут же, будто ждала. Оперлась локтями на камень, свесила рыжие косы — две, как у мужатой жены, да голова не покрыта. Лицо задумчивое, печальное.
— Мы будто видались, — говорит она ему, — да где же? Отчего так больно о том вспоминать?
— Иное вспомни, — сказал он, протягивая бересту. — Ты разносила, твоя работа?
Она пригляделась и ответила:
— Моя. Богатырь из Перловки приходил, сказал, чтобы разнесла, — и невесело улыбнулась, качая головой. — Да каков богатырь! Василием кличут. Небось и меча в руках не держал, из лука стрелу пустить не сумеет. Ырка его подрал, после он в лесу заплутал, кое-как выбрел к этому берегу. На счастье, мы с Ярогневой его увидали, она народ созвала, унесли его. Ох, да ведь ырке тому за всё время никто не попался, токмо один этот богатырь!
Она с досады хлопнула по камню ладонью.
— Так что ж, слёг богатырь? — спросил Завид, нахмурясь. — Шибко изранен он?
— Да уж оклемался, приходил, корзину с берестой и принёс, — певуче ответила Рада. — Да лучше б не приходил. У меня с его слов ровно заноза в груди засела, болит…
И спросила задумчиво, будто даже не у Завида, а у себя самой:
— Кто таков Тихомир? Отчего так тяжко, так больно о нём вспоминать? Отчего мне так горько, что я забыла?
Видит Завид, худо ей, и об ином расспрашивать взялся. Хочется ему знать, что богатырь затеял, для чего он в Перловку людей зовёт. Рада и рассказала: он, мол, из иных краёв, где нечисти никто и не видывал, оттого и решил из Перловки сделать место заповедное, куда люд будет ходить, на кикимор да водяниц глядеть. И не втолкуешь ему, что затея нехороша, что никто и не явится… Да, может, разве что клады искать захотят.
— Да для чего ж он такое затеял? — дивится Завид.
— Колдун на Купалу явится, — сказала Рада. — Думает, о царевиче уж все позабыли, хочет его погубить, оттого богатырь и сзывает в Перловку весь окрестный люд. Может, при честном народе не сумеет колдун сотворить дело чёрное… Да где же мы прежде с тобою видались, милый? Вижу я, чую — тоскуешь, худо тебе!
Завид подошёл ближе и сел на край валуна, о который она опиралась.
— Худо, — кивнул он. — Не ведаю, как жить. Уж будто поднимусь, с силами соберусь, тут меня как хлестнёт опять… Уж лёг, лежу, ничего боле
— А ты, милый, всё одно не сдавайся, — велела ему Рада. — Ведь ежели беда стрясётся, можно лечь да лежать, а можно ещё хоть шажок пройти, хоть самую малость. Всё лучше, чем ничего! Не сдавайся!
Завид усмехнулся горько и ответил:
— Знавал я одну. Её оклеветали, она головы не опустила. Все от неё отвернулись, в спину злые слова шипели, в глаза ругали, да никто от неё жалоб не слыхивал. Она правды доискаться хотела, да ей в том деле никто не помог, сама всё билась, билась.
— Так что же она? — с тревогой и нетерпением спросила Рада, подавшись к нему. — Доискалась ли правды?
— В реку она ушла, водяницей стала, — сказал он и увидел боль и страх в её лице. — Не ей меня судить. Она-то сдалась.
Рада отшатнулась, вскинула руки, будто хотела закрыться от этих слов, да и ушла в воду, пропала. Завид ещё постоял, кусая губы, а после всё для себя решил. Пошёл по лесной дороге в Перловку скорым шагом, к вечеру и добрался.
Там уж велись работы, да бестолково: ставили коновязь у озера, а постоялый двор на холме. Всюду кипела жизнь и бродил люд, только если приглядеться, нет-нет да приметишь то рога, то хвост, то копыто. Не по себе стало Завиду, всё же крепится, идёт.
На холме его Добряк углядел.
— А, явился, приблуда! — кричит. — Поди в избе запрись, чтоб тя травка не коснулась!
Да тут же при дороге дёрнул травы — раз, другой, да с землёй, с корнями, — Завиду в грудь метнул, приговаривает:
— Бу, бу! Страшно-то каково, беги!
Завид руки на груди сложил, бровь поднял, глядит на него. После смахнул грязь с рубахи и говорит:
— Богатырь-то где?
— Да чё ты не бегишь? — пошёл на него грудью Добряк. — Беги! Ты ж токмо бегать и умеешь!
— Набегался, хватит. Так где богатырь-то?
Умила из избы выглянула и говорит:
— Уехал он зазывать народ, ввечеру будет.
Сама, видно, рада-радёшенька его увидать. Он ей подмигнул, улыбается.
— Тебя не спросили! — прикрикнул на неё Добряк. — Неча с ним говорить, уж и получше женихи сыщутся!
Так расходился, что и слова не вставить, не унять. Поглядел на него Завид, да и пошёл обходить Перловку.
Видит, избы-то подновили, дорогу расчистили. Где прежде были сорные травы, нынче огороды да сады; где прежде лишь ветер веял, куры гребутся. Где Радим его в клетке держал, гусей поселили. Всё обжито, всё переменилось, места и не узнать.
Вышел он за ворота, стоит, глядит на темнеющее поле. От родничка прохладой тянет, мошкара звенит, сверчки стрекочут, и такой на сердце мир да покой!
Слышно, телега едет, поскрипывая. Вот уж она показалась из сумрака, лошадёнка свернула на холм. А на телеге двое: один как есть богатырь, косая сажень в плечах, русые волосы ремешком у лба перехвачены. Второй щуплый, кудрявый, светловолосый, против первого что цыплёнок против горы.
— Ты будешь Василий? — спросил у него Завид, прищурившись. — Тебя-то я и жду.