Птица-жар и проклятый волк

Бронзова Полина

Привели его следы на холм, на окраину.

— А мне так эта изба по нраву, — раздался знакомый голос, и на порог вышел Добряк. — Она к лесу ближе. Я как медведем оборочусь…

Тут он волка увидал и осёкся. И волк перевязь выпустил, глядит, моргает.

— Это чё, я не понял? — спросил Добряк. — Это чё ты такой? Что ж, и птица не помогла? Зазря я всё?..

— Батюшка! — донёсся крик из-под холма.

Добряк тут и вовсе за сердце схватился, едва дышит. Умила добежала, на грудь ему кинулась, обнимает, всё приговаривает:

—

Батюшка, родненький, милый мой! Уж не чаяла живым увидать…

С ней и Божко явился, в затылке чешет да спрашивает:

— А чего сказали, будто других людей нет? А дядька Добряк тогда кто?

— Да чё!.. — тонким сиплым голосом воскликнул Добряк, отстраняясь от дочери. — Это что ж творится, ты мне скажи! Не помогла птичья кровь?

Прижал тут уши волк, а Умила и говорит осторожно:

— Да он, батюшка, птицу-то отпустил…

Добряк на мгновение опешил, похлопал глазами и протянул спокойно и будто ласково:

— Отпустил? Вишь как, отпусти-ил… — и рявкнул на волка, темнея лицом: — Отпустил, пентюх! Я за-ради тебя тут маюсь, возьми тя короста! Я ж тебе, паскуде, доверился, думал, ты за жёнкой моей приглядишь да за Умилой, будет мужик в доме, а ты не мужик, а пёсий выродок! Ещё и Умилу сюда приволок… Ну, держись — разобью тебе морду и рыло, да скажу, что так и было!

Он вмиг скинул тулуп и взялся засучивать рукава.

— Батюшка, батюшка, что ты! — вскричала Умила, заступая ему дорогу.

Из дома уже вышел и Тихомир, хмурясь и потирая лоб. Видно, у него трещала голова. Тут он углядел свой меч и сказал радостно:

— Ведь мне это не примстилось? Друг мой старый, самый верный, не коснутся тебя руки чужие…

Тут и Добряк заприметил меч и наклонился его поднять.

— Зарублю! — заревел он совсем уж не человеческим голосом.

Божко так и застыл с раскрытым ртом. Тихомир что-то кричал, вопил Добряк; они сцепились у меча, отталкивая друг друга и молотя кулаками.

— Беги, беги! — закричала Умила волку, прижимая руки к груди. — Беги скорее!

Тот понёсся с холма, поджавши хвост. Летел, взрывая снег, и забежал бы и вовсе неведомо куда, не разбирая дороги, да тут на пути у него встала старуха — откуда только взялась! — та самая, в красном платке, с которой они у реки повстречались.

Остановился волк, тяжело дышит, бока ходуном ходят. Позади, слышно, Умила зовёт, его нагоняет. Нагнала, тут же на старуху уставилась.

— Мы всё сделали, как велено было! — говорит сердито, сама отдышаться не может. — Где же наша награда? Проклятие как избыть?

— Нешто я знаю! — ворчливо сказала старуха и, обернувшись к одинокой избе, поглядела на царевича. — Вишь, я не сильна в проклятиях. Почитай двадцать годов у него нянькою… Да и тоже — сделали, как велено! Перо-то взяли короткое, обманула вас птица.

— Для чего перо-то? — спросила Умила.

— Вот что: я важное скажу, а ты запоминай, — обратилась старуха к волку. — Я Раде клятву дала царевича спасти,

да вижу, сил моих не хватит. Нынче я богатыря позвала, он из-за реки Смородины придёт, с берегов, откуда не возвращаются. Много туда ушло богатырей из моего рода… Перевести его может змей, что стережёт Калинов мост. Их три змея, три брата: один о двенадцати головах, второй о шести, а третий мал совсем, в силу не вошёл. Добыли бы вы большое перо, явился бы сюда старший брат; добыли бы покороче, средний бы явился. Да вы наименьшего привели, и какого уж он богатыря перевести сможет, я и не ведаю.

Покачала она головой.

— Так что ж, это вовсе и не для нас награда? — вскрикнула Умила. — Мы, может статься, могли попросить то, что нам нужнее, а сами для тебя постарались? А яйцо что же?

— Это дом мой, — усмехнулась старуха. — Не в поле же царевичу спать? Да и других приютить смогу, покуда не обживёмся. Да ведь я не досказала: когда звала богатыря, я видала в воде его отраженье, а рядом с ним волк стоял. Видно, покуда ходить тебе прокляту, а как прознаешь, что в Перловку богатырь явился, так и сам сюда поспеши.

— И что же с того будет? — спросила Умила. — Проклятие снимется?

— Нешто я знаю, что будет! Я вижу, как должно быть, да и всё, — сказала старуха.

Горько стало волку. Она говорила, своё крепко брать надобно, да вовсе не его учила. Она своё взяла, а он опять ни с чем остался.

Не стерпел волк, бросился прочь, не то, побоялся, со зла натворит дурное. Летел ему вслед голос Умилы, и слышно было, что-то сердито кричал Добряк, да волк не остановился и слушать не стал.

Глава 29

Окутала землю трескучая стужа, белым несытым зверем прибрела зима. Меж голых ветвей, меж заснеженных елей нет-нет да вспыхнут огнями её глаза. Рысит она полями да лесами, заметая след хвостом позёмок, воет лютыми ветрами на все голоса, а обещанный богатырь всё не является.

Кое-как обжился люд в Перловке. Царь Борис милостью не оставил, месячину назначил. Подъедут сани, мужики швырнут мучицы мешок, или зерна, или мёрзлой репы — было бы за-ради чего коней гонять! Может, ссыльным и больше положено, да по пути порастеряно, только ведь не у кого спросить. Что ж, озеро есть, а в озере рыба, да Умила двух несушек в коробе принесла.

Изругал её Добряк на чём свет стоит, велел в Перловку носа не казать — они, мол, и так проживут. Он колдуну помог напугать заморских послов, и счастье, что его лишь сослали, чтобы не выболтал. Прознает Казимир, что Добряк с кем-то видится да языком треплет, беда будет. А уж он всяко прознает, он, бывает, совой прилетает, глядит.

Послушала Умила, ходить перестала. Да волку никто не указ: то принесёт калачей, то маслица узелок, то горшочек мёда. Добряк на него шибко ярился, как-то заприметил, да медведем до самого леса и гнал, а мёд небось не бросил, тут же к себе и утащил.