Птица-жар и проклятый волк

Бронзова Полина

Разглядела Завида, рот ладошкой прикрыла, попятилась. Не гадала его встретить и встрече не обрадовалась. В платок от дождя укуталась, только глаза из-под платка и видать, большие, испуганные.

— Сама ко мне не лезь! — сказал Завид. — Я к тебе первый… Ты первая пришла, я не просил. Я у тебя ничего не просил, вот и не лезла бы! Только хуже вышло…

Затворил он дверь, пальцами лучину затушил, на ощупь по лестнице взобрался. Лёг, тулупом накрылся, слёзы по щекам потекли. Волком быть лучше. Волки плакать не могут.

Лежал сколько-то, слушая, как дождь припустил и шуршит

по крыше, как свинки похрюкивают и возятся сонно. Думал, что дальше делать, и придумать не мог. Его хотя и оставили, да от этакой доброты тошно. По всему выходило, идти ему надобно, да только — куда?

Засветился в щелях голубой огонь. Это хлевник, хозяин-батюшка, вышел с синей свечой, чтобы поискать в углах насыпанное для него зерно, а после обойти свинок да овечек, приласкать коровёнку. Хвори их не возьмут, а настанет время, щедрым будет приплод…

А может, конечно, это Завиду уже и снилось. День был долог, притомился он.

Глава 7

Прошёл цветень и осыпался, отгремел грозами. Уж засеяли поля. Вечерами вспыхивали зарницы, предвещая добрый урожай, пышно отцвела рябина — значит, в изобилии уродит и лён. Добрый год, все говорили так, все радовались жизни. Все, только не Завид.

Ни к какому делу его приспособить не смогли. Слали на реку, стирать, да он воды боялся. Дали ему скатёрки, указали, куда идти, да когда спохватились, что долго нет, на полдороге и нашли. Стоял он за корчмой, губы закусив, слушал, как в ивняке у берега шумят и смеются лозники. Те повисали на хвостах, показывая то зелёные, будто травой поросшие спины, то голые белые животы, и всё прикладывали ладони к длинным носам — надеялись раздразнить, подманить к себе да опутать лозой.

Мокша плюнул, забрал скатёрки да выстирал сам.

Позвали Завида к печи, к коморам, чтобы помогал тесто месить, сковороды да горшки чистить, что принести-подать, что свиньям выплеснуть. А он разузнал, где в дубовых бочках яблоки мочёные, да и принялся таскать — и те, что с клюквой да брусникой, и те, что на меду. Сунулся как-то в бочку Невзор, а там уж одна овсяная солома.

Погнали тогда Завида на двор, хлев чистить да корму, пойла скотине задать, так он свиньям в корыто нальёт и сам же, забывшись, с ними хлебает. Всё не может наесться впрок, боится, что устанет Невзор его кормить.

— Что ж за горе с тобою! — кричит Невзор. — Уж перед людьми совестно. Нешто по нраву тебе, что ходят глядеть, будто на дикого зверя? Дождёшься беды!

Люд и правда глядел. Говорили разное. Говорили, свести бы к волхву, к Рыбьему Холму, где стоит дубовый идол с золотыми усами да серебряной головой. Вопрошали, откуда прибился парнишка, где его мать да отец, да был ли он прежде таким или сила нечистая опутала. Корчмарь отшучивается, а Завиду после высказывает:

— В жизни я столько-то не врал! Вишь, навязался, дикой, в лесе жил, молился пням, а я возись! Оно мне надобно?

Приметили люди и раскосые глаза.

— Ишь ты, — головами качают, — будто степная кровь! Ясно, порченая. Степняки как звери живут во чистом поле, пляшут вокруг своих каменных баб, кровью людской их обмазывают, эти-то

грехи парню и отлились. Почто ж ты не сведёшь его к волхву, Невзор?

— Какие такие грехи? Дурной он, да и весь сказ! — в сердцах отвечает корчмарь. — Да и глаза-то обыкновенные, будет вам выдумывать.

Только на чужой роток не накинешь платок, знай болтают.

Не выходит у Завида ни с кем и дружбы, да он её и не ищет. Парни насмехаются, дразнят, летят в него то камни, то козьи горошки, от корчмы и не отойти. Пуще всех Божко изгаляется, всё надеется Завида сманить со двора да отплатить. На шее у Божка след от зубов остался.

Девки шепчутся да смеются. Бывает, пройдут, поглядывая, а потом смехом как зальются! Слышит Завид за спиною тот смех, зубы стискивает, что ответить, не знает. Сперва рычал в ответ, да понял, что его за то лишь пуще дразнят, пуще насмехаются. Стал терпеть.

Если Умила встретится, та не смеётся, а глаза опускает и спешит мимо пройти. Позабыла о днях, когда он волком был, да о том, что ему говорила-обещала. Его и самого уж такая взяла обида, сам на неё не глядит. Ведь зиму вместе прожили, друг друга выручая, и думал Завид, она хоть поговорить с ним захочет. Не захотела.

Одиноко Завиду. Корчмарь всё им недоволен, и работник его, рыжий Мокша, тоже: он-то думал, ему трудов убавится, да от волчонка мало толку.

Горазд почитай каждый вечер в корчме проводит. Этот добрый, да только Завид от него сам убегает, слушать не хочет, потому как хлопнет Горазд по лавке, приглашая сесть, и заведёт:

— Ну, как-то оно наладилошь, верно, парень? В дому живёшь да при деле — поди, рад-радёхонек. Вишь, не оштавили тебя люди-то добрые! Накормлен, напоен, и дружков, я вижу, отышкал, вшё жабавляетесь, и девки уж поглядывают… Што головой мотаешь, будто я не вижу, как они глядят да улыбаются! По нраву ты им, видать. Ну, рад, благодарен? Ты для миру, говорят, и мир для тебя…

Всё-то у него хорошо, всё ладно. Послушать его, так и жаловаться стыдно.

Один Дарко был понятливее прочих, да и по годам к Завиду ближе всего, только редко видались, всё он разъезжал по волости. Бывало, приедет ночью, весь день отсыпается, а на другую ночь опять уедет. И кони всё время разные.

Однажды явился, два мешка муки привёз.

— Это, — говорит, — Тишило прислал подарочек, значит. Токмо пересыпать надобно, вишь ты, на мешках-то метки. Хитёр мельник, да мы хитрее!

Кликнули Завида помогать, мешок держать, пока сыплют муку.

— Натрое разделим, — говорит Невзор, — да поверху нашей мукой притрусим. Искать-то у нас, я чаю, не станут, но ежели что, ничего не сыщут!

Спросил Завид, для чего мешки менять, а они отшутились, мол, меньше знаешь — крепче спишь, да и дело не твоё. Старые пустые мешки в печь бросили, сожгли.

Обидно ему и это. Он ведь не глуп, может понять, что к чему, да и болтать не станет. Только, видно, ему не верят. Как навоз грести надобно, для этакого дела он сгодится, а об ином с ним и толковать не хотят. И про птицу-жар позабыли, и про Радима — должно, и не думали помогать всерьёз. Горько ему, да, видать, у него и обижаться нет права. Сразу прикрикнут: