Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
— Я-то уймусь, моё дело малое, — с обидой сказал рыжий, задирая нос, — да как бы парень не перекинулся да руку тебе не отхватил! А тулуп-то, гляди-кось, знакомый: у Добряка, видать, упёр. Латки на ём цветные, приметная вещь-то, да весь, поди ж ты, в чёрном волосе!
Тут он пригляделся и ахнул, отшатываясь:
— Волчий волос и есть! Охти, кликай людей, Невзор! Волколака изловили!
Однако Невзор шума поднимать не захотел. Послал рыжего за Добряком да велел покуда помалкивать, никому не слова. Мокша, ворча, ушёл, а Невзор Завида под руку — да и в сарай отволок, на землю
— Откуда ты, кто таков? Подобру отвечай!
Завид только зубы скалит и рычит.
— Речь людскую разумеешь?
Не отвечает Завид. Выпытают, все слова наизнанку вывернут, так и так виноват останешься. И так уже с ним, как с вором, а он рубаху-то и взять не успел…
Поддёрнул рукава Невзор, присел, поглядел сверху вниз.
— Что в руке зажимаешь? — спросил сурово.
Завид на локтях отполз, только Невзор за руку его схватил, мало не выдернул, и пальцы силой разжимать стал.
— Это моё! — закричал Завид. — Моё!
— Ишь, голос прорезался! Да что это у тебя, землицы грудка, что ли? Что ты там запрятал — перстенёк?
— Не твоё, не трожь!
— Ишь ты! — усмехнулся Невзор. — Сам-то до чужого добра охочий, а твоё не трожь. Да что там такое, будто и ничего?
— Цветок…
— Ишь ты, цветок!
Отпустил его Невзор. Поглядел, как Завид, прикусив дрожащие губы, расправляет изломанный белоцвет.
— Что ж за цветок-то? — спросил, усмехаясь. — Волшебный?
Как ему объяснишь? От всего, что было, один цветок и остался, а теперь и того нет…
Тут пришёл и Добряк, брови хмуря. Тулуп живо признал, в лице изменился да Завиду в горло вцепился, тряхнул, одним рывком на ноги поставил.
— Говори, паскуда, кто таков! — закричал в лицо, выкатив глаза и брызжа слюной.
— Полегче, Добряк! Прибьёшь парня! — замахали руками мужики.
— А его, паскуду, может, и надо прибить! — напустился он уже на них. — Тулуп этот я в лесу держал, есть у меня землянка, да он, приблуда, видать, как-то набрёл на неё. Умила моя днесь из лесу прибежала сама не своя, ничего не говорит, плачет. А ну, отвечай, голодранец, ты её изобидел?
Завид головой замотал, пытаясь разжать чужие пальцы.
— Да горло ему не дави! — сказал Невзор. — Как он тебе ответит?
Добряк послушал, ослабил хватку, и Завид прохрипел:
— Проклят я… В волчьей шкуре… неведомо сколько…
Слово за слово, мужики вытянули из него всю правду — и как мать его колдуну в помощи отказала, а тот отплатил, и как Радим на цепи держал, и как Божко палкой колол, а Ёрш на ногу наступил. И как Умила потом его нашла.
Начал он рассказывать о том, как они вдвоём без помощи справлялись, но тут Добряк его прервал.
— Ну, будет врать! — прикрикнул. — И так уж ясно всё.
Посмурнели мужики.
— Нехоро-ошее дело, — протянул Невзор. — Так откуда ты, говоришь?
— Из Засмолья.
— Это где?
— Я слыхал, — оживился Мокша. — Недалече, за Перемутом. День, может, два пути. Нешто думаешь, не врёт парень?
— Засмолье, Добродея-травница… Ну, Жбана с ним отправлю, как вернётся. Пущай проверит, врёт али нет.
Они спорили, а Завид пытался понять, чего ждать. Верить
В сарае было тесно, и он, переминаясь с ноги на ногу, задел корыто, оно упало, толкнуло прялку, и мужики смолкли, обернувшись на шум.
— В баню бы его свести да приодеть, — решил Невзор.
— Сам и приодевай, — хмуро сказал Добряк, — а тулуп он пущай отдаст. Стану я ещё приблудам всяким тулупы раздавать!
Слова у него с делом не разошлись, он тут же и вытряхнул Завида из одежонки.
— Прибить бы тебя за одно то, — добавил, — что с девкою жил да зверем прикидывался! Небось всё разумел, глаза бесстыжие пялил, обнимать себя позволял, оглоед, голодранец! Уж погнали — воротился, его в дверь, а он в окно. Ишь, ласки ему захотелось… Ежели к Умиле ещё сунешься, я те руки-ноги переломаю, гнус ты этакий, рожа паскудная!
Невзор его вытолкал, отправил Мокшу топить баню и осмотрел Завида, цокая языком.
— Да-а, досталось тебе, парень, — сказал он. — Ишь ты, следов-то на шкуре, следов… Сколь годов-то тебе — пятнадцать, шестнадцать?
— Не ведаю, — глухо ответил Завид. — Как мамку в последний раз видал, было пять, а там уж со счёту сбился…
— Да что ты хмурый такой? Ежели не солгал, скоро обнимешься с мамкой. Жбан ввечеру вернётся, поутру и поедете.
Завид кивает, а верить не спешит.
Отвели его в баню, дали краюху хлеба с солью. Завид и не помнит, когда ел, а тут хлеб свежий, дух от него ржаной, да соль крупная, чистая. Ну за обе щеки уписывать, а Невзор со смеху покатился, слова вымолвить не может.
— Это ж для банника, — прохрипел он наконец, утирая слёзы. — Ну, парень, банника объел! Погоди, ещё ломоть принесу, не то он в сердцах тебя ошпарит. И так ты чужой да волком пахнешь, упросить его надобно, чтобы дозволил помыться…
Впервые за столько-то лет отмылся Завид. Отхлестали его берёзовым веником, волосы сам, как сумел, продрал гребешком. Стоит у бани на речном берегу, не знает, куда податься, рубаху на плечах поправляет, порты поддёргивает. Неудобно ему. Шкура сама держалась да ладно была скроена, он её и не чуял, а тут всё тянет, мешает, давит… Идёшь двумя ногами — руки куда девать? Как волчьи лапы, перед собой нести? От лаптей и вовсе ноги подворачиваются.
Тут Умилу на речном берегу увидал. Видно, она толкла бельё в ступе, да стало не до того: обступили её мальчишки, отнимают пест, дразнят. И Божко с ними. Завид, не раздумывая, к ним зашагал и скоро расслышал, что говорит Божко.
— Девка блажная, где зимой пропадала? Небось в сарае у отца на цепи сидела, он палкой тебя учил на добрых людей не кидаться! Ну-кось, отдай палку, и мы тебя поучим…
Зашумело в ушах у Завида, потемнело в глазах. На Божка бросился, повалил его. Что кричат, не слышит, что оттягивают, не чует, в шею вцепиться хочет. Верещит Божко, отбивается, а Завид рычит, до горла добрался и зубы крепче сжимает. Жаль, человечьи, не волчьи. Всё же шкуру ему прокусил.