Птица-жар и проклятый волк

Бронзова Полина

Чего не думал Завид, так того, что Радим уж всё забрал из тайного места. А думать бы стоило. Радим-то остался без волка, значит, и без работы, а ведь надо на что-то прожить. Может, медвежонка себе прикупит, чтобы водить, да пока натаскает… Давно, видать, схрон опустел.

Темно в избе, волоковые оконца узки, а дверь хотя и распахнута, да любопытных набилось, заслонили свет. Стоит Завид на коленях — уж во все стороны рыл, мало не весь земляной пол переворотил, — и мужики тут же стоят, молчат. Как докажешь, что не врал?

— Ну, — сказал Тишило, махнув рукой, — едем, что ли. По всему видать, клада не сыщем.

Завиду

и голову поднять совестно. Мужики ведь в Перловку ехать и не хотели, даже и за-ради монет, потому как место дурное, нечистое. Жили прежде и здесь люди, хорошо жили — тут им и лес, и поля, и озеро, — да прогневили богов. Теперь, говорили, если сюда сунешься, как бы и на тебя проклятье не перешло…

Не хотели ехать, да Завид всё твердил, что добрая будет пожива, и Первуша его поддержал, вот и сделали крюк. Подъезжая, уже посмурнели: к той поре едва развиднелось, да хмарило, ещё и путь пролегал мимо кладбища, мимо затравяневшего плоского холма, мимо серых камней. Смолкли тут разговоры, только скрипели колёса да лошадки ступали, пофыркивая, шурша высокой травой. Не пели и птицы. Муха пролетела и так загудела в этой тиши, будто в пустой горнице.

— Эх! — воскликнул Первуша и затянул, чтобы разогнать тоску: — Вот село заселено, да петухи не поют, люди не встают…

Тут как закаркает ворон! Поднялся невесть откуда, сделал круг над могилами, да и сгинул, большой, сам седой, а глаза человечьи. Завид разглядеть успел, если только со страху не померещилось.

— Крыжатик! — закричали мужики, подхлестнули лошадок, и телеги вперегонки помчались по лугу. Только у холма, где теснились избы, и остановились. На всех лица нет, озираются, возницы друг друга винят, что сюда поехали, а не прочь повернули. Каждый говорит, мол, на другого глядел, следом ехал.

— Будет вам! — попытался их угомонить Первуша. — То безвредный дух, беззлобный. Мы на его земле не чиним непорядка, он нас не тронет.

— Так-то оно так, — возразили ему, — да увидать нечистую силу всяко не к добру! Чур нас, чур…

— Ну, — хлопнул по колену Тишило, — уж приехали, будет вам! Что ж, поглядим, велика ль пожива.

— Тут не до поживы — быть бы живу! Может, не в добрый час мы парня-то приняли, — пробормотал мужик с низким насупленным лбом и широким, как забытый в котле и разбухший вареник, носом.

— Завсегда-то ты угрюмый, Хмыра! — усмехнулся Первуша, подталкивая его плечом. — Ничего, авось повеселеешь, как свою долю монет возьмёшь.

— Достанет ли тех монет, чтобы хотя порты купить? А то я свои запакостил…

— Да уж достанет. А ежели нет, придётся парню твои порты стирать!

Посмеялись они так-то, а теперь Завид, стоя у опустевшего схрона, всё припомнил. Ладно ещё если велят стирать, а то ведь мужики всерьёз заговорили о том, чтобы вернуть его Невзору. Мол, приняли, дня не прошло, а у них, вишь ты, одни неудачи. И время потеряли, и в место этакое их понесло, да всё зря, и как бы ещё беда к ним не привязалась. Ворчат сердито:

— Поживился волк — оглоблей да по боку!

— Эх, обманула надеюшка…

— Неудачливый парень, ну его совсем! Сразу всё неладно пошло, и Невзора, пожалуй, обидели, а было б ради чего. Воротимся, что ль, али так оставим парня? Сам дойдёт, тут близенько.

Поднялся Завид, руки отряхивает, а они дрожат. А ну как погонят, куда ему деваться?

Умиле сказал, что уйдёт, от Невзора сбежал, против его воли пошёл. Как в глаза им глядеть, если вернётся? В корчму-то, наверное, примут, да станет хуже прежнего. Будут ему вспоминать, как подался за славой, за птицей-жар, только и дня не продержался. Погнали, как паршивого пса. Даже тут не сгодился.

Тишило молчит. Видно, решил: что люди скажут, тому и быть. А те с ноги на ногу переминаются, головами качают — ни к чему им бессчастник. Один только Первуша и вступился.

— Да чего вы? — говорит. — Это ведь я настоял сюда ехать. Хотите кого винить, так вините меня!

А сам Завиду подмигивает да улыбается — мол, не вешай нос.

— Оно так, да коли б не парень, разве удумал бы ты сюда тащиться? — ворчат мужики. — Парень тебя с толку сбил, с него и спрос.

— Это мне даже обидно, — хмурит брови Первуша. — Хорош я, ежели меня всякий соплёнок с толку собьёт! Нет уж, я вам говорю: я сам, своею волей захотел поглядеть на Перловку. Не ради поживы — что та пожива, ежели мы на торговом пути куда больше добудем! — а вот что, братцы: ведь тут неплохо бы устроить схрон.

Раскричались тут мужики, заспорили. Какой, говорят, схрон, если сюда иной раз и не сунешься, да к тому же кто-то другой наезжает, ещё проследит да перепрячет.

— Будет вам! — говорит Первуша. — Сюда не вдруг и подступишься. Поглядите-ка, избы на холме, с холма во все стороны видать, тайно никто не подъедет, не проследит. А склон, вишь-ко, с одной стороны пологий только, да изб немного. Ежели кто прежде нас явится, мы уж всяко следы разглядим, да и здесь его заметим. А место хорошее! Уж на что вы ребята славные, и то порты запакостили, так много ли смельчаков сюда сунется?

Говорит так-то, а сам смеётся, и мужики посмеиваться стали. Теперь на Тишилу косятся, что решит. Тот бороду почесал, рукой махнул — согласился.

Завид только тут и вспомнил, что нужно дышать. Стоит, сердце колотится, не верит, что так свезло. Всё Первуша помог, без его заступы только и оставалось, что посрамлённым возвращаться к Невзору.

Смеётся Первуша, ус подкручивает да подмигивает. Непривычно это Завиду. Он почти не видал добра от людей, и всегда-то с ним этим добром делились, будто последний кусок от себя отрывали — на, мол, подавись, — а после винили, что волком глядит, неблагодарный. Только откуда благодарности взяться, если чужая милость и вправду поперёк горла вставала?

Не таков Первуша. Ему, видно, самому в радость, что помог, выручил. На такое добро и ответить хочется.

Как уезжали из Перловки, мужики уж повеселели, да и солнышко проглянуло, птичий щебет поднялся. Завиду хотя и жаль, что монет не сыскали, да не слишком. Он иное нашёл взамен, может статься, что и более ценное. Дружбы прежде ни с кем не водил, пути своего отыскать не мог, а теперь… Но загадывать боязно: вдруг не сбудется.

Медленно выезжают телеги на дорогу по высокой траве, по некошеному лугу. Травы под ветром катятся, будто зелёные волны. То покажется белая пена овсяницы, а то взметнётся рыжий лисохвост, потянется тонкими нитями трава-полевица, опутывая колёса. Меж трав проглядывают синие цветы. Они за землю крепко держатся, не сорвёшь, но если всё ж таки возьмёшь их силой, тут же поблекнут, закроются — не станут цвести в людских руках.