Птица-жар и проклятый волк

Бронзова Полина

— Ну, чего волком глядишь?

Вот и весь сказ.

А Тишило этот нередко слал товар: то горох, то репу, то лук, то скатёрки новые. Однажды приехал и сам, да не один. Вкатились во двор две телеги, с гиканьем, со свистом, соскочили с них мужики — сразу стало шумно во дворе. Невзор к ним вышел, его встретили радостно, но самое веселье началось ближе к ночи, когда другие гости разошлись.

Тишило не молод и не стар — не понять, каков. Росту небольшого, живой, всё на месте ему не сидится, волосы ни русы, ни темны, лицо —

поглядишь да забудешь. Неприметный, одно только и есть, что след от ножа на щеке. Семеро при нём, а одного, Первушу, он выделяет особо.

Завид в сторонке стоит, не сажают его за стол, всё шлют в комору, да ещё за лучинами велят следить, новые разжигать да в светец вставлять, как старые догорят. Стой да гляди на чужое веселье. На столе, на белых скатертях, и мёд, и хлеб, и всякие соленья, и каша, и рыба со сметаной. В горшке похлёбка, на сковороде яишенка шкварчит, а гости пьют да едят, да скатерти пачкают, да кости под ноги плюют, а корчмарь будто и не замечает, слова против не скажет.

— Ишь ты, Невзор, — говорит Тишило, — гляди-ко, совсем уж корни пустил, будто дуб на Рыбьем Холме! Тебя, пожалуй, на торговый путь и богатой добычей не выманить?

Корчмарь только машет рукой да ворчит неразборчиво, да на Завида косится.

— Работника нового принял, гляжу, да сумлеваешься в нём? Так отошли его!

— Не сумлеваюсь, а уж больно парень прост, — с досадой говорит Невзор. — Наслушается так-то… А и правда, иди-ка спать!

После такого, ясно, Завиду вовсе уходить не хочется.

— А мёд-то добрый, — усмехается Тишило, утирая усы. — Добряка мёд? Ну, парень, довольно уши-то греть, покличь Добряка, повидаться я с ним хочу, словом перемолвиться.

Тут, нечего делать, Завиду пришлось идти.

Ночь холодная да ясная, месяц дорогу освещает. Тихо, неслышно бродит лёгкий ветер, несёт от реки запахи ила, рыбы и подгнившей водяной травы, а то приходит от леса, пропахший сосновой смолой. Легко плещет волна — может, и водяницы резвятся, вышли под лунный свет, водят на берегу хороводы. Поутру останутся на речном песке отпечатки их ног.

Навис над деревней высокий тёмный лес — поглядишь на вершины, шапка с головы слетит. Что-то в лесу всё поскрипывает, постукивает — видно, бродит леший. Дойдёт до опушки, вздохнёт, пойдёт обратно.

Пришёл Завид к избе Добряка, а там темно, как везде в этот час. Что делать? Мялся, мялся — в окошко стукнул. В доме загремело, и хозяин выскочил на порог, на ходу подпоясывая рубаху.

— Это кто колобродит? — спросил тонким сиплым голосом. Разглядел Завида, ночь-то ясная, и ну вопить: — К девке притащился? Это она тя подучила ей в окошко стучать? Я тя поучу, стервеца, я тя отважу!

Голос у Добряка хотя и тонкий, а въедливый, не перекричишь, да Завид и не сразу понял, что сказать. Пока молчал, отведал подзатыльников. Добряк уж пинками его со двора гнал, когда Завид наконец рот открыл да выложил, с чем его

послали. Притих Добряк, да Завиду что с того? Сидит на дороге в пыли, угостили тычками, получил ни за что ни про что.

Жена Добряка тоже выскочила на шум. Спервоначалу шипела на мужа, чтобы унялся да на всю округу не срамился — хуже нет, коли сплетни пойдут! — а как о Тишиле услыхала, так сама крик подняла. Не по нраву ей чем-то был Тишило.

Оставил их Завид, отряхнулся и пошёл в корчму. Там над ним посмеялись только: ишь, мол, Добряк-то лютует, завсегда он такой. Смешно, обхохочешься.

— Да он хоть придёт? — спросил Невзор. — Что передал?

— Не знаю… Не понял.

Опять над ним смеются — ишь, мол, непонятливый! — а корчмарь ворчит:

— За смертью тебя посылать…

Закусил губы Завид и ушёл к себе в хлев. Оттуда слышал, Добряк всё же явился. Спервоначалу, может, и не хотел идти, да от сварливой жены любой побежит. Его встретили смехом, пошли разговоры.

Не спится Завиду. Не утерпел, подобрался к окну, умостился на земляной завалинке, слушает, как мужики вспоминают былые дни. Как водили медведя, отвлекая честной люд, и под шумок тащили добро.

— У тебя-то, Рыло, приметное рыло, не на всякое дело пошлёшь, а дома да дворы обшаривать лучше тебя никто не умел! — засмеялся Тишило. — Завсегда полную телегу-то увозили.

— Токмо без Добряка бы не вышло, — добавил кто-то. — Ищут, вишь ты, мужиков с медведем, и невдомёк им, что медведь-то уж лошадку нахлёстывает, да и едет прочь со всем добром! А мы без медведя, на нас и не поглядят…

Поднялся смех, застучали кружки.

— А что, Добряк, — спросили, — не вернёшься ли к нам? Вспомним былое веселье!

— Припомни, отчего мы веселье-то это оставили, — безрадостно ответил тот.

— Отчего же? — спросил чей-то юный голос. — Я будто и не слыхал.

Ему не спешили отвечать. После, слышно было, Невзор сказал неохотно:

— Занесло нас в глухой угол. Идол Велесов там стоял, да и люд показался нам будто диковат. Я уж у Сиплого спросил, не берендеи ли, не его ли народ — нет, говорит, не мои братья. А Рыло всё твердит, мол, у этих-то горемык и упереть нечего, да и я чую, не выйдет потехи, смурные они, невесёлые. Хотели мы, как водится, деревеньку их обойти, медведя провести кругом, на добрый урожай, на жизнь хорошую, да они, вишь ты, иное задумали.

Он примолк. Может, решил промочить горло, а может, подбирал слова. Никто его не торопил, никто не встревал, все слушали.

— Медведю лапы рубить хотели, — продолжил Невзор. — Вишь ты, верили, что ежели в хлеву держать медвежью лапу, так будто сам Велес за скотиною станет приглядывать. Волхв у них был, научил. Надо думать, они и до нас каких-то горемык этак умучили, тоже ходили одни с медведем — с настоящим, а не как вот Сиплый, — да запропали.

— Так и чего? — не выдержав, спросил кто-то.