Птичка польку танцевала
Шрифт:
Вильнер понял причину ее грусти.
– Просто они пока опасаются давать тебе большие роли.
Он помог жене выбраться из машины, подал плащ и вообще суетился, словно настоящий подкаблучник. Анна воспринимала это как должное.
В дверях театра показалась странная процессия. Рабочие медленно тащили на улицу тяжелые носилки, на которых лежал лицом вверх бронзовый бюст Сталина. Еще недавно он стоял в фойе. Это было похоже на похороны.
– Исторический момент, – тихо сказала Анна. – И почему-то мне страшно.
Вильнер
– А мне противно! Флюгеры там наверху переложили вину на ветродува, сняли с себя ответственность. И уже выслуживаются, готовятся лобызать портреты Хрущева. Все, не хочу больше о них говорить!
Партия, придя в себя после февральского шока и секретного доклада Хрущева о культе личности, объявила «десталинизацию» страны только летом. Из Третьяковки убирали все картины с изображениями Сталина, из библиотек изымались все книги, где упоминалось его имя. Миллионы новых календарей были уничтожены только из-за того, что в них был напечатан гимн со словами «Нас вырастил Сталин». В одной военной академии большую статую вождя пришлось дробить и выбрасывать по кускам.
Вильнер вернулся на дачу, сел работать над сценарием. Они с Анной очень надеялись на этот новый сценарий. В нем была задумана большая роль специально для Пекарской. Вильнеру хорошо сочинялось в тишине. Когда глаза уставали, он переводил их на березку за окном. Ее желтеющая листва вызывала светлую грусть.
В оконное стекло неожиданно постучали, и он вздрогнул, оторвавшись от пишущей машинки. Это была дочь вождя. Рядом с ней виляли хвостами Ферапонт и приблудная дворняжка. Дворняжка вдобавок ухмылялась во всю пасть, поглядывая то на Вильнера, то на нежданную гостью.
Вильнер впустил молодую женщину в дом.
– Как ты прошла? Ведь калитка заперта.
Она с бравадой ответила, что перелезла через забор. Оба рассмеялись. Он – из вежливости, она – от упоения своей молодой ловкостью. Ей и в голову не приходило, что неизбежно проиграет та женщина, которая ради любимого штурмует заборы и прочие преграды. Мужчины такого не прощают.
– Очень захотелось увидеть тебя! Ты же знаешь, я упрямая.
Дочь вождя подошла к нему, требуя ласки, и он послушно обнял ее.
– Туся, помнишь наше свидание на той квартире во время войны? Все было так невинно.
Конечно, он помнил. Они целовались, а в соседней комнате сидел дядька из НКВД и делал вид, что читает газету. Нигде не отставал от них, бедняга. Даже когда они бродили по улицам и по Третьяковке.
– Нам с тобой надо… – начал Вильнер.
Она не дослушала. Ей хотелось и дальше вспоминать вместе.
– А еще как ты подкараулил меня в подъезде напротив моей школы, а потом мы пошли смотреть тот фильм с Гретой Гарбо.
– Да. Помню, как глаза твои от фильма горели, – безвольно добавил он.
– Так мне это было внове! Все,
– Ты и была ученицей. Школьницей.
– А стала взрослая! И теперь я просто женщина, а не дочка человека, которого надо бояться.
У нее были такие же рыжеватые волосы и властный взгляд, как у отца. Только ее отец был терпеливым, он мог выжидать годами. А дочь хотела всего и сразу.
– Ты права, теперь никто нас не накажет, кроме… – снова начал Вильнер.
Но прервать ее было непросто.
– Я даже не удивилась, что мы натолкнулись друг на друга на писательском съезде. А ты?
На том съезде толпа делегатов с нетерпением ожидала, когда наконец распахнутся высокие двери в сверкающий зал с накрытыми праздничными столами. Чтобы не толкаться с голодными писателями, Вильнер отошел к окну и почти сразу встретился с ее глазами. Неужели она поджидала его? Нет, он тоже тогда не удивился. Но и не обрадовался.
– Милая моя, дорогая. Пойми меня, пожалуйста… Как раньше быть не может.
У Вильнера наконец хватило духу произнести давно приготовленные слова.
– Послушай, я женат на человеке, которому обязан многим. Без нее бы ни за что не протянул столько лет в Инте. Она меня, без преувеличения, из петли вынула. Я обещал носить ее на руках всю оставшуюся жизнь… Пожалуйста, давай опомнимся.
Дочь вождя безмятежно посмотрела на него.
– Давай.
Вильнер, опешив от такой быстрой покорности, благодарно погладил ее щеку.
– Спасибо. Ты ведь тоже все понимаешь…
Она кивнула и тут же, запрокинув голову и прикрыв глаза, со слабой улыбкой приказала:
– Поцелуй меня.
Вильнер энергично возвращался в московский киношный мир. Он стал прежним, уверенным в себе мастером, когда начал преподавать на сценарных курсах. Студенты обожали его откровенность и манеру говорить без бумажки. Им нравилось, что за внешней, почти перинной мягкостью, какой бы бесконечной она ни казалась, в этом человеке обнаруживался железный каркас, когда речь заходила о важных для него вещах. Например, он сильно переживал за сценаристов, считая их труд недооцененным.
– Если режиссер – мать, то сценарист – отец. Фильм – их общее дитя. Непорочных зачатий не бывает!
После войны богохульство уже не было таким безоглядным, как в тридцатые годы, но студенты оживились, им понравилось это сравнение. Лишь хрупкая темноволосая девушка в первом ряду покачала головой. Что-то смутило ее в словах преподавателя.
– Вы хотите возразить? – спросил Вильнер. – Извините, не знаю пока ваше имя.
Она блеснула своими восточными глазами.
– Минина, Лариса… Я подумала обо всей съемочной группе. Кто они в этой семье? Тоже родители? Повивальные бабки?