Птичка польку танцевала
Шрифт:
Вильнер ответил, что она правильно подумала. Просто он как сценарист борется именно за права сценаристов. И сражение это им почти проиграно.
– Почему проиграно? – удивилась девушка. Отложной белый воротничок придавал ее облику почти монашескую скромность.
Другой преподаватель не стал бы пускаться в объяснения. Но Вильнер никогда не держал дистанцию.
– Потому что никто из коллег так и не выступил в мою поддержку, – ответил он. – Нет, они, конечно, горячо благодарят и руку мне жмут. Но это только в частных беседах.
Девушка задохнулась от возмущения.
– Как же так? Ведь вы за них боретесь!
Ее простота умиляла. Он ответил со снисходительной улыбкой, что она только начинает жить, и пожелал ей пореже сталкиваться с людским малодушием во взрослой жизни. После занятий Вильнер стоял в коридоре со знакомым поэтом, тот тоже преподавал на курсах. Мимо них прошла Минина, она выглядела еще более тоненькой и беззащитной рядом с другими студентами.
– Вот эта девочка запомнилась мне сегодня на занятии, – сказал Вильнер поэту. – Очень цельный товарищ, но наивна просто по-детски.
Поэт вытаращил глаза.
– Лара наивная? Да что ты! Она зрелый человек. Фронтовичка, дважды ранена. У нее муж и дочь восьмилетняя. Она вдобавок член Союза писателей. Первый сборник стихов уже лет шесть, как вышел.
Вильнер был ошеломлен. На следующий день он извинился перед Ларисой. Она понимающе улыбнулась: ее часто принимали за школьницу. Инцидент был исчерпан. После этого каждый мог идти своим путем. Но где-то там в золотых сферах, где людям бывать не положено, две светящиеся руки уже связали ниточки их судеб в один узел. Ничего пока не случилось, просто Вильнер все чаще думал об этой женщине-девочке с загадочными глазами, ее имя слышалось ему в любом звуке. Непроизнесенное, оно вибрировало на кончике языка: Лар-ра.
И случился вечер, когда Пекарская ощутила приближение беды. Они с Тусей сидели дома, в своей замечательной новой квартире. В их районе еще не появилось метро, а неподалеку уже высилось недавно построенное здание МГУ. Его можно было рассмотреть отовсюду, оно напоминало гигантского сфинкса с широко расставленными лапами.
Университет был построен неподалеку от места, где когда-то под старым ясенем Анну обнимал Максим. Тот ясень теперь существовал только в воспоминаниях – так же, как сельская тишина, да и само село, навсегда исчезнувшее с высокого берега Москвы-реки. И остальные деревни московского юго-запада доживали свои последние дни. Разве что их названия сохранялись для будущего. Лучшие архитекторы страны, задумывая прекрасный коммунистический район, решили разместить его именно на этих лугах, огородах и деревенских улицах.
Там пока сидели на завалинках бабушки и паслись за покосившимися оградами козы, но на задворках вовсю поворачивались огромные башенные краны. Их стрелы летали все выше, и уже просматривались под ними светлые кварталы. Сюда мечтали переехать многие москвичи. Прописка по этим новым адресам казалась гарантией счастья. Район планировали достроить через пять лет, а коммунизм – через двадцать пять.
Дом, в котором поселились Анна с Вильнером, одним из первых возник на колхозном пустыре. Его спроектировали еще при Сталине, поэтому архитектура была роскошной. Облицованный красной плиткой, украшенный лепниной в стиле северного модерна, он считался образцом будущего. Огромный тихий двор с арками, фонтанами и молодыми аллеями пробуждал в памяти стихи о городе-саде. Это был почти волшебный мир.
Даже дворовый
Пекарская устроилась на диване с журналом. Рядом лежал, согревая ее своим животным теплом, Ферапонт. Анна читала новый детектив, о котором все говорили в последнее время – «Дело пестрых». Конечно, в нем не обошлось без иностранных шпионов. Вильнер все обещал принести ей Сименона на французском, но так и не принес.
Вместо этого он протянул Анне какую-то небольшую книжицу.
– Ты слышала об этой поэтессе?
Фамилия на скромной обложке ничего не сказала Пекарской.
– Минина… Что, хорошие стихи пишет?
– Я пока не читал. Она моя ученица на сценарных курсах. Я думал, девчонка совсем зеленая. А она воевала, оказывается. Красную Звезду получила и медаль «За отвагу».
На этом разговор был окончен, и оба углубились в чтение, каждый – в свое. Вильнер потрясенно замер над сборником. Ларины стихи о войне и погибших товарищах оказались неожиданной чистоты и силы. И как посмел он, старый дурак, поучать на занятиях эту девочку, что писать надо только на интересные темы? Когда она пишет о том, что рвется из ее сердца!
Разволновавшись, он зажег папиросу, подошел к окну. Внизу молодые деревца трепетали на ветру своими тонкими ветками. Соседи, как обычно, стояли в ротонде, разговаривая. Вильнер посмотрел на небо, и в его душе зазвучала песня без слов. Ему показалось, это Лариса зовет его, заставляя оторваться от себя прежнего – такого мясного и чувственного. Теперь он всегда будет тосковать по этой высоте.
Он не заметил, как Пекарская пошла на кухню и вернулась со стаканом воды. Она что-то сказала ему, но он не слышал. Ее заглушал все тот же нежный, без слов зовущий голос. Анна пила воду, с легким удивлением посматривая на мужа.
Зазвонил телефон. Она сказала Вильнеру, что возьмет трубку, и по пути ласково прикоснулась к его руке. А он, не обращая на нее внимания, молча курил, поглощенный возникшей в его душе мелодией.
– Да, это я, – ответила Пекарская кому-то на другом конце провода. – Добрый день… Это точно? Ох… хорошо… хорошо… Когда приехать? Благодарю вас за прекрасные новости!
Едва положив трубку на рычаги, она радостно, совершенно по-девчоночьи, крикнула Вильнеру:
– Туся, меня утвердили на роль! Они хотят тот эпизод с проб сразу в фильм поставить!
Ее муж наконец отвлекся от своих мыслей:
– Поздравляю, любимая! Видишь, я был прав – они не могут без тебя.
– Представляю, как они обсуждали мою кандидатуру, – оживленно сказала Анна. – Кто же еще так натурально сыграет немку-надзирательницу? Конечно, Пекарская. Она вдобавок сидела.
– А что именно ты показала им на пробах?
Анна выдержала паузу.
– Это что, допрос? Я обязана вам отвечать?
Вильнер улыбнулся, предвкушая игру.
– Обязаны.
Анна поманила его пальцем. Когда он присел рядом на диван, она отобрала у него папиросу, несколько раз взволнованно втянула дым и, вся съежившись, пролепетала: