Птичка польку танцевала
Шрифт:
Она осеклась, увидев, как побледнела Пекарская.
– Не смей!
Прежде Анна никогда не повышала голос на подругу.
– Это ты дальше своей кухни ничего и не знаешь! Кто ты такая судить его?
– Ну так ведь правда, – прошептала Рая и расплакалась.
Она не ожидала, что ее слова могут обидеть кого-то, кроме самого Вильнера. Слезы залили Райкино лицо, закапали с носа и щек, падая за воротник, словно к ее глазам были подведены, как у клоуна, гибкие трубочки с водой. Никто бы не смог переплакать Раису.
– Аня, прости, прости…
Она
– Не прогоняй меня! Ведь я тебя очень сильно люблю. Мне самой страшно, как сильно. Помнишь, первый раз встретились? Это самый главный день моей жизни. Ты пришла в «Аркаду» вся такая… Ангелом небесным мне показалась…
Но Анна уже не сердилась. Обнимая Раю – нелепую, мокрую от слез и испуга, очень родную – она отстраненно посмотрела поверх тонкого пробора подруги. Разве можно прогнать ее? Они никогда не расстанутся.
– Райка, а вот я себе раньше говорила – до чего же ты, Пекарская, живучая… И теперь вдруг ничего не нужно стало… Совсем ничего, понимаешь?
Раины слезы сразу высохли. Она подняла голову.
– Как это ничего не нужно? Нет, Анна Георгиевна, так дело не пойдет. Мы справимся! Жить у меня будем. Вот я сейчас вам чаю вашего любимого сделаю, с молочком… Ведь не откажетесь?
Чай согревает душу, но сейчас это была просто горячая вода с каплей молока и заваренными листьями. Поперхнувшись и закашлявшись, Анна отодвинула невыпитую чашку.
– Может, тогда мандаринку дать? – продолжала суетиться Рая. – Сегодня купила.
– Нет.
– А если я ее почищу?
Не дождавшись ответа, Раиса печально опустила руки.
На «Маяковской» медленно прогуливались пассажиры. Над их головами парили парашютисты и планеры, которые все никак не могли слететь со своих потолочных мозаик.
Пекарская замерла у самого края платформы. Нет, она не будет повторять кроткую судьбу своей матери. Годами жить, вставая по утрам из одинокой постели, завтракая, выполняя будничные дела, наблюдая смену сезонов – зима, весна, лето, все одно и то же… Разглядывать в зеркале мешки под глазами, морщины над губой и, если повернуться боком, этот жирный горбик сразу пониже шеи… Притворяться, что радуешься. Чему?
Если бы можно было разогнать время, чтобы вся жизнь промчалась за день, до старости и естественного конца. И тогда не было бы этого греха, который она сейчас совершит.
Из тоннеля загрохотало, дохнуло ветром от приближающегося состава. Пахнуло резиной и холодной пылью. Поезд пришел, ослепив фарами, и ушел. За ним прибыл другой, вместе с новым сквозняком, светом и грохотом. Из вагона посмотрела старуха в красном шарфе. Проклятая старуха, она появляется в самые трудные моменты и то ли осуждает, то ли сочувствует.
Опять вспыхнул яркий свет. Анне показалось, что она стоит на краю сцены. Она обернулась на декорации: немногочисленная массовка по-прежнему гуляла среди гофрированных стальных арок и колонн. Пекарская посмотрела вниз, на черноту шпал, на остро блестевшие рельсы. Но ведь ее роль еще не сыграна?
Какая-то женщина
В переходе была распахнута дверь общественного туалета. Там в каморке с белой кружевной занавеской сидела пожилая работница. Рядом по стене тянулись большие обмотанные изоляцией трубы. Они наверняка были теплыми, на них сохли тряпки и стояли валенки этой женщины, лежали ее тапочки и носки. Хотелось подойти к ней, посидеть вместе за уютным обшарпанным столом, попить чаю и спросить, в чем секрет. Ведь эта женщина знала его. Если бы не знала, то не выглядела бы так умиротворенно…
Пекарская осталась жить. Ее спасло любопытство. Да и ангелов подводить не хотелось, старались же. Правда, цена была высокой. Анна несколько лет не спускалась в метро, боялась лифта и мучилась бессонницей. Она просыпалась после короткого ночного забытья, а на будильнике всегда было ровно четыре утра. Но настал день, когда она снова, как в молодости, вдруг запела сама с собой.
Жизнь постепенно наладилась. Красавица постарела, располнела, еще больше полюбила преферанс и сладкое. Это была уже не та Анна, которая в Воркуте вылавливала редкие жиринки из тощего супа, чтобы, как крем, намазать их на свое лицо.
И, страшно подумать, она поглупела. В глазах мужчин, конечно. Двадцать лет назад эти мужчины называли ее мысли и поступки невероятно умными. А теперь все чаще не соглашались с ней. Ну и пусть, Анна им и раньше не верила.
Она еще могла бы устроить личную жизнь. Но пришло освобождение – появилась новая Анна Георгиевна Пекарская, не зависящая от мужских фантазий. Уж работа точно не предаст ее.
ТОЗК к тому времени сделался одним из лучших театров страны, где каждый: будь то актер, рабочий, гример, бутафор или костюмер – раскрывал грани своего таланта. Их изнурительный труд выливался в необыкновенные спектакли, на которые стремились (и не могли попасть) тысячи зрителей. Ажиотаж бывал таким, что порядок возле театра поддерживала конная милиция.
Для романтических образов Анна теперь не годилась, зато с удовольствием играла отрицательных героинь. Эти тетки получались у нее сборищем пороков, на них невозможно было смотреть без смеха. Жаль только, что ролей давали маловато.
Середина семидесятых стала расслабленной эпохой развитого социализма и самого доброго генсека на свете. Вся страна беззлобно потешалась над его мохнатыми бровями, плохой дикцией, детской любовью к наградам.
Пекарская сидела под новой золотистой шелковой шторой в гримерной, читая французскую книжку. Здание ТОЗК к тому времени перестроили: сделали уютные артистические комнаты, оборудовали репетиционный зал, уложили мраморные полы в вестибюле, на сером фасаде разместили стильную надпись и четыре раскрашенные маски.