Птичка польку танцевала
Шрифт:
– Ну и что? – воскликнула та, что была с нагуталиненными ресницами. – Всего-то восемь лет в Воркуте. Она там тоже веселилась. Представляю!
– Хорошо… – коварно промурлыкал Сирвин. – А ты бы на сколько ее посадила? Или, может, расстреляла сразу?
Молодая женщина начала терять самоуверенность.
– Ну, не знаю… Просто не понимаю, почему ее оберегают. Носятся, как с антикварной вазой.
– Тебе сейчас сколько? Двадцать семь? – спросил Сирвин.
Девушка кокетливо поправила свой
– Что, так старо выгляжу? Мне двадцать пять вообще-то.
Но Сирвина было не пронять кокетством.
– Подумаешь, всего на два года ошибся.
Она капризно надула губки.
– Так это немало.
– Милая моя, вот здесь ты права. Два года – это немало. Восемь лет – это очень много. А на зоне за Полярным кругом – это просто до фига, как много. «Исправить прошлое нельзя, лишь можно искупить» – слышала про такое? Ты даже не пытайся представлять ее жизнь. Все равно не сможешь.
Пекарская в это время уже ковыляла к актерской раздевалке. Она ласково кивнула Владимирову, который, поглядывая на часы, нервничал возле дверей.
– Кирюша, мне все понравилось. Чудесная работа!
Он растрогался почти до слез, стал горячо благодарить.
– Жаль, Даниила Моисеевича больше с нами нет. Я бы с ним тоже посоветовался. А то некоторые критикуют, не имея понятия.
– Полотов как раз и вел весь конферанс, – сказала Анна. – Иногда – на русском. Иногда – на немецком.
Ее откровенность смутила Владимирова. Он улыбнулся, беспомощно разведя руками. Анна любила этого веселого мальчика с вечно грустными глазами. Она не удивлялась, что у Маши получился такой талантливый сын. Он был копией матери, только от него не било током, и в его глазах не бегали эти опасные огоньки.
– Не слушайте критиков, Кирилл, – успокоила его Анна. – Они там не бывали.
– Это правда. Обидеть художника легко. Лучше бы помогли материально! – засмеялся Владимиров.
Пекарская, помахав ему, зашаркала дальше к выходу. В тот же момент в театр входила Мария Владимирова. Старухи: одна, согбенная и ветхая, и другая, еще полная сил, – прошли мимо друг друга.
Мария Владимирова была в плохом настроении. Ее день не заладился с самого утра. Верхние соседи забыли выключить кран, и теперь потолок ее хорошенькой, стерильно чистой кухни был обезображен огромным пятном. Она и так уже опаздывала, но нет – обязательно надо было случиться пробке на Садовом.
Кирилл позвал ее.
– Мамуль!
Взгляды их синих глаз встретились.
– Что?
– Ну вот… А мы уже закончили, – виновато сообщил он.
– Что ты мне нувоткаешь?
Она подняла на него свою знаменитую бровь. Острый излом, хоть и нарисованный теперь карандашом, оставался прежним.
– Это я, что ли, виновата? Вся на нервах, тороплюсь,
– Ребята не могли столько ждать, – объяснил Кирилл извиняющимся тоном.
– И для чего я тогда приперлась?
Что на сцене, что в жизни она была королевой.
Сын стал привычно оправдываться. Он был расстроен не меньше.
Она махнула рукой и спросила с подозрением:
– Ну и что говорят про твою постановку?
– Один покритиковал. Мол, плакатно получается.
– Это кто ж такой знаток? Сирвин, что ли?
– Нет. Не он. Да неважно… Ты не знаешь.
– Я всех тут знаю! А остальные что?
– Вроде хвалят.
Она усмехнулась.
– Прямо так и хвалят?
– Ну да, – кивнул сын. – Восхищаются даже.
Владимирова с недоверием проворчала:
– Восхищалки… Плебейки твои восхищались, в этом я не сомневаюсь. А сами обобрать тебя мечтают. Для них хорош любой Мартын, пока есть алтын. А ты дурак, не понимаешь!
Мария Владимирова всегда строго оценивала подруг сына. Ни одна не казалась ей достойной.
Кирилл сделал вид, что не услышал.
– Анна Георгиевна вот только что похвалила, – сказал он.
– Какая еще Анна Георгиевна?
Нет, это было слишком даже для ее великодушного сына.
– Мамуль, ну хватит… Конечно, Пекарская. Не говори, что ты ее только что не заметила в дверях.
По лицу Владимировой пробежало замешательство.
– Видела какую-то старуху, – неохотно призналась она. – Так это была Пекарская? Ужасно выглядит.
– Вправду не узнала?
Владимирова нетерпеливо дернула плечом.
– Так она меня тоже не узнала!
Мария вдруг отвлеклась на какой-то непорядок на рукаве у сына.
– Откуда на тебе это?
– Что именно?
– Да шерсть какая-то, вроде кошачьей! Где ты эту дрянь только собираешь?
Она ненавидела кошек.
– Это не кошка, а кролик. Шапка… – машинально заметил сын.
Но мать его не слушала. Энергично поводив ладонью по его водолазке, она объявила:
– Без щетки тут не обойтись.
Этой минуты ей хватило, чтобы подготовиться к продолжению спора.
– Да хоть бы я и узнала эту Пекарскую! О чем мне с ней разговаривать?
– Ну… вспомнили бы молодость, – сказал Кирилл. – Как на приемы, на премьеры вдвоем ходили. Как Деву Марию в очередь играли.
Он допустил ошибку, напомнив матери об этом давно отмоленном ею грехе юности. Что она, что Пекарская – обе кощунницами были. В том спектакле Дева Мария, сидя в неопрятном халате перед своей хижиной, стрекотала на швейной машинке. Рядом пилил деревяшки Иосиф. Оба напевали песенку про серенького козлика. Даже для забубенных тридцатых годов это было слишком, и спектакль быстро запретили.