Птичка польку танцевала
Шрифт:
В самом конце она сделала медленный выдох.
– Ф-ф-се…
И съежилась, изображая сдувшийся шарик.
Этот момент всем и запомнился.
Обычный утренний ритуал: несложная старушечья гимнастика в постели, потом Пекарская поставила чайник, заварила чай, плеснула в него молока и с чашкой присела перед телевизором.
На экране, как всегда, сменяли друг друга новости – одна тревожнее другой. А Ельцин с напарафиненной челкой уверял страну, что переход к свободе не бывает легким. Потом началось ежедневное телешоу – в студии орали и дрались тетки из одного поселка.
Когда этот скандал прервался рекламой геля «для очищения ворсинок кишечника», Пекарская переключила канал, другой, третий: «ты зачем труп оставил, крови натекло», «я тебя размажу, падла», «та еще шлюха, и убить могла запросто. Она нам заказы на девочек подкидывала». Смотреть было нечего, лицо новой свободы оказалось уродливым.
Выключая телевизор, Анна не сдержалась:
– Черт знает что такое! Опять как на зоне.
Зазвонил телефон. Незнакомая режиссер документального кино хотела сделать о ней фильм – с интервью, архивными кадрами и отрывками из старых ролей.
Анна не загорелась ее идеей.
– Ох, вряд ли у нас получится. Вы будете предлагать одно, я – совсем другое. Ругаться начнем. И вы скажете – вот капризная бабка попалась!
Но режиссер не отставала. Конечно, они начнут спорить. Зато получится фильм, который будут смотреть и через много лет. Творчество и судьба Пекарской должны остаться на экране.
– Пожалуйста, не отказывайтесь прямо сейчас. Позвольте мне перезвонить через несколько дней, – напоследок попросила она Анну.
Пекарская подошла к проигрывателю, поставила пластинку. Когда ария Царицы ночи сменилась «Аве Марией», она вспомнила Воркуту. Артисты выступали перед пленными в немецком лагере на Безымянке. Лагерный чин предупредил: «Чтоб по-немецки в песнях ни слова. Но композиторов можно любых играть».
Они так и сделали. Анна исполнила арию из «Сильвы», потом пианист заиграл «Аве Марию». Музыка зазвучала как молитва без слов. Каждый оказался с ней наедине. Некоторые пленные не смогли сдержать слез. Сами актеры и музыканты, даже охранники были не менее взволнованы. Глядя на лица людей, зритель мог поверить, что в мире больше никогда не будет войн. И совершенно не имело значения, что это чудо происходило в убогом бараке на самом краю света.
Где-то ведь это все записано, кроме ее собственной памяти? Произнесенные десятки лет назад слова повторяются эхом, шаги становятся гулкими, интерьеры раздвигаются, как в сказке, а прошлый неприглядный быт вдруг кажется значительным, даже живописным. Какая прекрасная и тяжкая ноша – жизнь. И она ее вытерпела.
Анна достала из шкафа коробку с фотографиями. На самом верху лежал снимок конца двадцатых. Очень хорошенькая брюнетка с модной стрижкой сидела, подтянув коленки к подбородку, обхватив свои стройные ноги в модных туфельках.
Пекарской странно было разглядывать себя, словно чужого человека. Эту юную азартную особу собственный пупок волновал больше всех трагедий мира. Безжалостное сяйво еще не развернулось над ее головой. «Надо жить рассудком, – умничала она в своем крошечном ежедневнике. – О сердце можно вспомнить, когда достигнешь успеха».
Ее судьба… На том вечере в Доме актера ей надо было спеть совсем другую французскую песню. Как там у парижского воробушка? – Non! Rien de rien, non, je ne regrette rien [23] …
Анна поднесла к глазам другой снимок, сделанный на гастролях в Ленинграде: четверо мужчин в пижамах по-домашнему расселись на гостиничном диване. Среди них улыбались два маменькиных сынка, два ее стареющих мальчика – Ниша и Туся. Вильнер тогда повсюду следовал за ней. Она запечатлела их на его фотоаппарат.
23
«Нет, я не жалею ни о чем». Песня французской певицы Эдит Пиаф (1915–1963).
Этот человек, который принес ей самое большое счастье и самую сильную боль, он давно в земле. И его молодая поэтесса ушла, не вынеся одиночества и того, как на глазах рушилась ее советская страна.
Теперь поэтесса снова рядом с Вильнером. Говорят, на их могиле в Крыму растут дикие цикламены. Море колышется, размывая берега. Оно приносит надежду и сразу уносит и шепчет: «Не ищи».
И ее подруги все ушли. Рая умерла неожиданно. Явилась, как обычно, заниматься хозяйством, поставила сумку с продуктами, присела в коридоре снять сапоги. Анна вполуха (нет, даже в четверть уха, ей стыдно теперь за это) слушала обычную Раину болтовню, а потом вдруг в коридоре стало очень тихо. Иванов и Риф умерли молодыми. Добрая матерщинница Лампрехт перед смертью сошла с ума. Полотов, Иварсон и Владимирова тоже ушли. И даже нежный сын Владимировой… А она все здесь.
«Мы зажились с тобой, Эвелина… Все умерли, Эвелина. Пора и нам. Сет-ассэ…» Это были слова из роли, где она играла одинокую старуху, которая разговаривает со своей кошкой.
Вернер Финк оставался единственным, чью судьбу Пекарская не знала. Анна была уверена, что говорливый антрепренер, дошутившись, все-таки погиб в гестапо. На самом деле он умер стариком, после успешной карьеры в кабаре и на западногерманском телевидении. Его шутки вызывали хохот и в семидесятых годах. Под конец Финк неизменно добавлял свое фирменное: «Я вам ничего не говорил, вы ничего не слышали».
Одну фотографию Анна долго не выпускала из рук. На том свете она первым делом бросится в эти объятия. А потом, конечно, в Раины. Две преданных души дожидаются ее там.
– Анна Георгиевна, вы в порядке?
Вошла, открыв дверь своим ключом, помощница по хозяйству. Так же по-свойски когда-то приходила Рая, но на этом сходство заканчивалось. Помощницу звали Таней-Светой. Таней она стала совсем недавно, окрестившись. Теперь многие крестились.
– Не беспокойтесь, Светочка… то есть Танечка, у меня все хорошо.
Молодая женщина принесла продукты. На ней был не по росту длинный кожаный жакет. В ложбинке ее декольте колыхался большой крест с красными стекляшками. В общем, она выглядела как карикатура на жену нового русского.
Помощница поставила на стол свою рыночную сумку с золотым логотипом «Шанели» и всмотрелась в фотографию в руке у Пекарской.
– Кто это у вас? Сексуальный такой, лопоухенький.
– Это… один мой друг. Снимок старый.
Таня-Света сконфуженно прикрыла рот ладонью.