Птичка польку танцевала
Шрифт:
– Не выдумывай! Где я и где Пекарская? – посуровела Владимирова. От нее побежали первые электрические разряды. Сын знал этих предвестников грозы. – Мы с ней давно стоим на разных творческих ступеньках! Ее вообще знает кто-нибудь?
И вправду, Пекарскую помнили немногие, а народная артистка РСФСР Мария Владимирова была известна на всю страну.
В начале войны она уезжала в эвакуацию с мужем и маленьким сыном. Потом, вернувшись в Москву, ездила на фронт с концертными бригадами. В окружение не попадала, да и сам ход войны тогда уже был другим. Мария никогда
– Что это я все оправдываюсь? Я на допрос сюда приехала?!
Владимирова схватилась за голову.
– Ох, нехорошо мне стало, все кружится… Давление подскочило.
Испуганный Кирилл взял маму под локоть.
– Сейчас поднимемся ко мне. Я тебе таблетку найду.
И бережно повлек ее за собой. Он и в сорок лет не мог оторваться от своей мамы. Это были две души, одна из которых любила и мучила другую, а другая тоже любила… и мучилась.
Владимирова продолжала возмущаться:
– Нет, вы только посмотрите! Какие-то Пекарские ему дороже родной матери! Я тебя родила, я тебе жизнь подарила, а не она! Это что же получается… У Фили пили, Филю и побили?
– Ну все, мамуль, уже забыли про нее… Сейчас чаю попьем. Что ты хочешь из буфета – кекс или калорийку?
– Ты же знаешь, тысячу раз говорила – нельзя мне эти кексы-калорийки! У тебя сколько матерей, что ты простые вещи запомнить не можешь?
– Хорошо. Хорошо… Хорошо! – тоже закричал он, потеряв терпение. – Скажу, чтоб тебе бутерброд с сыром принесли!
После долгих лет обитания в коммуналке у Пекарской наконец появилось отдельное жилье. Она поселилась в том самом доме Нирнзее в холостяцкой квартирке, которую намечтала себе давным-давно, еще до войны, когда шла вместе с Максимом по гулкому коридору «тучереза».
Самым крупным предметом мебели в ее единственной комнате был овальный стол, она принимала за ним театральных друзей и играла в карты с подругами. Карточные сражения у старух получались эпические.
Главной соперницей была Лампрехт. На этот раз они сидели вдвоем. Над полем их боя, как всегда, звучала беззлобная перебранка и клубился сигаретный дым. В комнате негромко бубнил телевизор – новости, война в Афганистане, подготовка к очередному съезду КПСС.
Лампрехт взяла блокнотик.
– Погоди, пульку распишу… Профура старая, опять ты меня перехитрила, – проворчала она.
Довольная Пекарская рассмеялась.
– Давай-давай, делись своими киношными гонорарами. Не все на твоей улице праздник!
Как все сестры (по духу и крови), старухи не упускали случая подкусить друг друга.
– Да хоть и киношными. Если долго не сниматься, забудут ведь, – проскрипела Лампрехт своим самым домашним голосом. – Меня уговаривать вообще не надо. Какой режиссер на фильм ни позовет, на самый ничтожный эпизод, бегу туда со всех ног… Хотя мне и Марк неплохо платит. На днях грозился уволить, засранец. Но это он так, болтает… Знаю, любит
– Ну вот! И Марк тебе платит, и киношники. Ничего страшного, если подруге от тебя немного перепадет. Наконец-то куплю себе сапоги у спекулянтов.
Спекулянты или комиссионные магазины – иного способа приобрести хорошую вещь не существовало. Конечно, еще можно было отстоять шесть или семь часов в очереди и, если повезет, даже урвать свой размер.
Актеры обычно приобретали красивую обувь и одежду за границей. Туда ездили молодые и лучшие. На заграничных гастролях эти лучшие, экономя валюту, портили свои желудки плавлеными сырками и консервами. Они готовили еду прямо в номерах, и их мощные советские кипятильники вырубали свет во всем отеле. Зато, возвращаясь домой с кримпленами, батниками, джинсами и стереомагнитолами, актеры чувствовали себя богачами по сравнению с обычными советскими гражданами.
– Знаю, как ты людей за картами раздеваешь!
– Ты про Ольгу, что ли? Так мы вместе с тобой ее обыграли. Забыла?
– Помню-помню! Всю свою зарплату нам тогда отдала.
– Ну и что, что отдала… А как же еще человека научить преферансу?
Из телевизора донеслось:
– Лариса Минина…
И сердце Анны привычно сжалось. Такое с ней происходило всякий раз, когда она слышала это имя. А слышать приходилось часто. Ведущий заговорил об известной поэтессе, человеке уникальной судьбы, опаленной войной.
Лицо Мининой показали крупным планом. Она стала блондинкой, это на удивление хорошо сочеталось с ее восточными глазами. Впрочем, цвет волос и другие подробности красоты не имели сейчас значения. Гораздо больше Анну удивило, как уверенно держится недавно овдовевшая Минина.
– Она попала на фронт шестнадцатилетней, прибавив себе год, – продолжил ведущий. – Работала санитаркой. Была ранена, контужена…
Лампрехт повернулась к телевизору.
– Да, судьба… – громко вздохнув, она стряхнула пепел. – В этом случае – ни убавить ни прибавить.
Пекарская тоже вздохнула.
– А я в шестнадцать лет танцевала в балете в Ташкенте. Придумывала себе какие-то нелепые танцы. Зато производила фурор и рано выскочила замуж…
Продолжая глядеть на экран, Анна сказала:
– Лариса никогда не придет в себя после смерти Вильнера.
– Эт почему ж? – насмешливо удивилась Лампрехт.
– Да потому что никто больше не даст ей такое счастье.
Лампрехт кольнула подругу осуждающим взглядом.
– Тебе он тоже «счастье» дал. Но это ты только думала, что счастливая.
Хмыкнув, она вернулась к своим картам, а Анна возразила:
– Если так думала, значит, и была счастливая.
В старости она научилась смотреть на свою жизнь с высоты птичьего полета.
– Вильнера никто заменить не может. Я его любила и после развода.
– Ох, мать, да разве так можно?
Анна улыбнулась.
– Оказывается, можно. Разбудил спящую красавицу! Мы больше ни разу не встречались… очень больно мне было. Первое время жить не хотела, даже думала всякое.
У Лампрехт затряслась голова.