Пуговица, или серебряные часы с ключиком
Шрифт:
— У нас умер один по дороге, — сказал Генрих. — Мы сидели у костра, ели картошку… Мы и не заметили, как Бальдур умер. Ножки у него очень тоненькие были. Но мы правда ничего не заметили. А когда он был уже мертвый, мы стали его жалеть. Но мы были и рады, что он умер. Теперь мы могли быстрей идти. Не надо было так часто ждать фрау Пувалевски…
Отвин тоже рассказал об одном случае. О бабушке он рассказал. Однажды — это было зимой — она умерла. Без конца она говорила, что умрет весной, а умерла в январе.
—
— Правда, Отвин, — говорил Генрих, — нам было его жалко. Но мы и радовались, что он умер. Не знаю, почему так получилось, но мы были рады.
— Сколько я себя помню, я всегда жил у нее, — говорил Отвин. — И мне разрешали все время рисовать. Сколько хочу. А она сидела за столом и смотрела, как я рисую. И всегда говорила мне: «Ах, Отвин, нарисуй мне еще такую красивую картинку!»
— И еще я знаю один случай — это когда они Рыжего повесили. Я его не предал, Отвин. Это фрау Сагорайт донесла на него жандармам. Но, понимаешь, может быть, и я предал бы его. Они повесили Рыжего на мертвом тополе. Но я его не выдал.
— Очень она в домино любила играть. Без конца мы с ней в домино резались. Она не была моей мамой. Она была сестра моей бабушки. Но я все равно думал, что она моя мама. Когда мы с ней в последний вечер играли в домино, она вдруг сказала мне…
— И еще я один случай знаю, Отвин. Тоже там, в Померании, это было. И санитар, когда я приходил… Такой добрый дядька этот санитар был! Он мне сказал, что она уже встает. А на другой день, когда я пришел…
Генрих внезапно умолк. Отвин тоже ничего не говорил.
Они поднялись каждый со своего камня, подошли к Орлику, стали хлопать по его крепкой шее. Потом нарвали щавеля, повалились на траву и, глядя на синее небо, жевали щавель. Земля была теплая. Солнце пекло…
Вечером в деревню прикатила военная машина. Рядом с водителем сидел офицер. Когда он вылезал из машины, все увидели его мягкие офицерские сапоги.
Он закурил сигаретку и спросил, где мальчик.
— Salud, господин Новиков! — приветствовал его Генрих.
Он стал расспрашивать офицера про солдат, решив, что комендант приехал, чтобы сообщить ему о них. Но нового он так ничего и не узнал.
— Нашел бургомистра?
— Бургомистра? Да, бургомистра нашел. Я целый день ехал, господин Новиков, и вечером, когда до седьмой деревни добрался…
Офицер курил, слушая его рассказ. Ему нравился мальчишка, и он знал, что солдаты тоже его любили.
Потом Генрих сбегал за Комареком и привел его.
Офицер не ожидал увидеть молодого человека, но, увидев старого Комарека, удивился. Он долго смотрел на старика и, должно быть, заколебался.
— Так вот, вы бургомистр. — Он предложил старику сигарету, потом спросил: — Вы коммунист?
—
— Он в Петрограде был, господин Новиков. В революцию он в Петрограде был.
Но старый Комарек продолжал возражать, делая это очень неловко, да и мальчишка беспрестанно прерывал его.
Странное было чувство у офицера, когда он слушал, как старик говорил, с трудом подбирая слова, а мальчишка все время перебивал его, уверяя, что дедушка Комарек всегда был коммунистом.
«Нет, стар он чересчур, — думал офицер, — чересчур стар». Но тут же услышал свои собственные слова:
— Все равно, вы теперь бургомистр. С сегодняшнего дня вы бургомистр. — Сказав это, он тут же понял, что сделал это ради мальчонки.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Уж очень почтенный вид был у старого Комарека, когда он сидел в бургомистерской за столом, откинувшись на спинку кресла, и перо его, прежде чем писать на бумаге, выводило в воздухе всякие крючки и закорючки. Непривычное было это занятие для старика. Частенько и рука немела, приходилось давать ей отдых.
Сначала он составил список всех тех, кого следовало пропустить через вошебойку. Потом список получателей детского молока. Затем список сдачи яиц, список наличия домашней птицы и под конец — список свиней и крупного рогатого скота…
А дело, оказывается, заключалось в том, что в Гросс-Пельцкулене решили установить справедливость. Генрих сидел на ящике из-под яиц и перечислял фамилии. От нетерпения он болтал ногами, обутыми в солдатские сапоги. Надо же, у дедушки Комарека опять руку свело!
Справедливость — вот, оказывается, в чем загвоздка!
Старый Комарек тоже заразился страстью мальчишки: немедленно и непременно они хотели устроить в Гросс-Пельцкулене рай земной. И чтоб мясо и молоко было для всех! И комнатка своя у каждого. И яблоки, и картошка, и сажень дров на зиму. Пусть все, все будет устроено по справедливости! Комарек злился на свою руку и говорил:
— Да, да, корень всего зла, если такой есть, — в несправедливости!
Порой старик задумывался: до чего же проста правда! До того проста, что ее ребенок поймет.
— Знаете, дедушка Комарек, это все равно, как говорить: можно — справедливость, а можно — коммунизм. Это одно и то же.
«И до того она проста, что и не ошибешься никогда! — И еще старик подумал: — Ведь это на пользу правде, что она такая простая».
— И потом, дедушка Комарек, власть-то наша!
И до чего мальчонка распалился!
Генрих вспоминал и споры с Николаем, и всякие высокие слова лезли ему в голову. А сейчас он думал, какой бы им еще список составить.