Путь к океану (сборник)

Тренев Виталий Константинович

Вечером у начальника порта собрались гости, и есаул был центром всеобщего внимания. Охотские жители на всю зиму были отрезаны от мира, и толь­ко случайные курьеры изредка вносили разнообразие в их жизнь. Но есаул не позволил себе ни выпить лишнее, ни засидеться допоздна: надо было наби­раться сил. Выступать решено послезавтра.

От Охотска к Петропавловску путь идет на протя­жении трех тысяч верст, огибая побережье сурового Охотского моря. На всем этом пустынном простран­стве в то время было, только два населенных пунк­та – Гижига и Тигиль, в которых можно было по­полнить запасы, но и то в очень ограниченном коли­честве. До Гижиги считалось полторы тысячи верст по безлюдному и дикому охотскому побережью.

В пути

только изредка можно было встретить слу­чайную стоянку тунгусов. Здесь гуляла свирепая пурга, набиравшая силу и стужу в огромных пустых просторах застывшего моря. Морозы стояли такие, что с громом, подобным пушечному выстрелу, лопа­лись прибрежные скалы.

Из Охотска Мартынов двинулся караваном из че­тырех нарт. Тунгус Афанасий, сносно говоривший по-русски, и какой-то его родственник, меднолицый, ску­ластый молчаливый человек, отправились в качестве проводников.

Безмолвная, мрачная пустыня на многие сотни верст залегла вокруг. Слева от медленно движущего­ся каравана тянулись невысокие холмы. Глубокие снега занесли низкий можжевельник и кедровый стланец, стелющийся по земле, чтобы спастись от обжигающе холодных ветров. Справа – бесконечная, од­нообразная белая равнина заледеневшего моря. Низ­кое серое небо уныло нависало над мрачным пейзажем, и плоский купол его, спускаясь к горизонту, темнел к краям, как бы подчеркивая бесконечность, бескрайность лежащих за горизонтом пространств.

Холмы за холмами, мыс за мысом, черные камни из-под белого снега, безлюдье, пустота. Ни птицы, ни живого существа. Много-много дней однообразного пути... И невольно душу Мартынова охватывала тос­ка при мысли об этой ледяной бесконечности, куда все глубже и глубже проникал караван. И веселый Васька меньше шутил и почти не пел. Шарф, закрывавший его лицо, превратился в ледяную маску.

Холод, мертвящий, убивающий холод, царил во­круг. Холод проникал под меховые одежды и посте­пенно овладевал телом, леденил кровь, усыпляя, ту­маня сознание. То и дело путники соскакивали с нарт и бежали рядом, чтобы разогнать застывающую кровь. Казалось, невозможно было день за днем, не­делю за неделей выдерживать эту бесконечную борь­бу со стужей и усталостью. Воображение отказыва­лось представить себе всю бесконечность лежащего впереди пути. Немного муки, кусок мяса, кружка ки­пятку – вот ничтожные средства, поддерживавшие тепло в человеческом теле и позволявшие бороться со смертельной стужей. Бороться и двигаться вперед, к намеченной цели, вопреки жестоким силам сибир­ской зимы.

Тунгусы уверенно вели караван, то идя вдоль берега, то пересекая заливы и бухты, то углубляясь в материк, чтобы обогнуть непроходимые мысы и то­росистые пространства. Они чуяли дорогу днем и ночью непонятным Мартынову шестым чувством. Как предсказывал Афанасий, на пятый день караван до­стиг тунгусского становища.

Закутанный в меха тунгус разогнал лающих, освирепевших собак, и Мартынов с Василием, войдя в юрту, принялись разматывать шарфы, отрывая кус­ки льда – замерзшее дыхание. В юрте было тесно и дымно, но от горящего камелька шло тепло, и Мар­тынов, сбросив шубу и меховую шапку, остался толь­ко в самоедской рубахе из оленьей шкуры. Он с наслаждением отогревал у огня ноющие, захолодевшие от стужи руки. Васька сел рядом.

Хозяева юрты отодвинулись от огня, чтобы дать место гостям. Уставясь на огонь, не мигая узкими глазами, они сидели неподвижно, куря коротенькие трубки, и огненные отблески озаряли их скуластые каменные лица.

– Ну, народ! – бормотал Василий. – Что зем­ля – кроме снегу, ничего не родит, то и люди: непри­ветные, только дым пускают, доброго слова не мол­вят... В кои-то веки русских людей увидели, а мол­чат.

Однако Васька ошибался, укоряя тунгусов в рав­нодушии к гостям. Скуластая хозяйка с длинными черными косами робко, не глядя на приезжих, подала им миску с морошкой и нерпичьим жиром, поставила для них на огонь

чайник. Мартынов подумал об этих людях, которые с такой готовностью делились самым драгоценным, что есть в этих краях, – едой и ожив­ляющим теплом и которые всю жизнь ничего не ви­дят, кроме безнадежной пустыни, голода и холода, дождей и гнуса летом, мрака и стужи зимой, – мрачно стало у него на душе....

Много дней прошло с тех пор, как караван поки­нул Охоток. Истомились люди, обессилели собаки. Несколько собак уже погибло. Два раза пурга заста­вала караван в пути. Однажды Мартынов почувство­вал себя плохо. Пурга свирепела. Путники устроили нечто вроде норы из нарт и палатки. Почти двое су­ток провели они под снегом. Есаулу нездоровилось, знобило, забытье охватывало его.

Тунгусы, завернувшись в меха, спали, как медве­ди в зимней спячке. А Василий отогревал Платона Ивановича своей шубой, не давая ему засыпать, чтобы он не замерз. Развести огонь не было никакой возможности. Чтобы дать есаулу напиться, Василий оттаивал у себя на груди снег, набитый в кружку. Когда пурга стихла, тунгусы и Василий с трудом откопались из-под снега. Есаул оправился, но ослаб и не мог идти. Тащить нарты с лишней нагрузкой со­баки были не в силах, и Василий два дня сам вез нарты с грузом и есаулом. Теперь Мартынову было тепло и покойно, измученные мышцы гудели и ныли, отходя от деревеневшей их усталости.

– Васька, надень шубу, идол, ознобишься! – сла­бым голосом говорил есаул.

Но Васька оборачивал обмотанное до самых глаз лицо и отвечал со смехом:

– Ничего, быстрее доедем! Мороз – он жмет, да и я не зеваю: нажимаю, ходу даю. Аж взопрел!

На третий день есаул шел уже сам. К вечеру чет­вертого дня, поднявшись на увал, путники увидели внизу, под скалистым мысом, на белом снегу несколь­ко юрт и черные точки собак возле них. Это было ста­новище, где жила семья второго проводника, без­молвного Макара. Тунгусы гикнули, собаки понеслись вниз по пологому склону так, что снег завился из-под полозьев. Скоро неистовый лай и визг собак известили население о прибытии путешественников. Из юрты по­казался человек и что-то прокричал. Афанасий и Ма­кар стали как вкопанные.

– Что такое? – встревожился есаул.

– Горячка пришла, весь народ горячка лежит. Ему мальчишка помер, – сказал Афанасий, показывая на Макара, который с еще более каменным ли­цом, чем всегда, и еще более сузив глаза, молча при­вязывал своих собак.

«Вот и отдохнули в тепле... Оспа у них, что ли?» – подумал Мартынов и сказал:

– Васька, Афанасий, чтобы не смели в юрты вхо­дить! Горячка прилипчива. Ночевать будем под ска­лой. Собирайте костер.

После ночевки, когда стали собираться в дорогу, Афанасий вдруг подошел к Мартынову и, кланяясь ему, с робостью сказал:

– Не серчай, ваше благородие, очень тебя прошу, не надо серчай.

– Чего еще?

– Не серчай, бачка, Макарка дальше ехать не мо­жет – его баба больной лежит, мальчишка помирал.

Есаул опустил голову. Положение осложнялось. Но что было делать?

– Ну ладно... Только наших собак обменять надо на свежих.

– Сделаем! Все сделаем, ваше благородие. Са­дись к огню, отдыхай, а мы с Васькой все сделаем – и нарты перегрузим, и собачка сменяем, все сдела­ем, – твердил Афанасий, обрадованный, что есаул не сердится на него.

– Только смотри, в юрты не ходить! Замечу – убью! – сказал есаул, поплотнее укутываясь и ло­жась к огню.

К полудню все было готово, и караван, уменьшив­шись на одну запряжку, тронулся дальше.

Свежие собаки были готовы бежать во весь опор, но дорога не позволяла этого. Постоянно приходилось то вязнуть в снегу, идя берегом, то всем телом, всеми силами сдерживать нарты на спусках. По пути попа­дались им заливы верст в двадцать пять – тридцать шириною; через них переходили по льду, перебираясь через торосы, борясь со свирепым ветром, беспрестан­но дувшим с моря мощной струей.