Путь к океану (сборник)

Тренев Виталий Константинович

Ранней весной по приказу генерал-губернатора Восточной Сибири Петропавловская крепость была упразднена, батареи срыты, и эскадра, забрав с со­бой все ценное имущество и большую часть жителей, ушла к устью Амура, где в недавно основанном го­роде Николаевске находился генерал-губернатор Му­равьев со своим штабом. Здесь в торжественной обстановке героям обороны Петропавловска были вруче­ны ордена. В числе награжденных был и Николка, получивший георгиевский крест.

СЕКРЕТНЫЙ ВОЯЖ

Есаул

Мартынов проснулся рано, хотя лег он уже под утро после кутежа: праздновали его назначение адъютантом к генерал-губернатору.

Вчера у майора Красина собралась веселая ком­пания, и друзья придумывали, где бы закончить нын­че вечер. Мартынову пришла в голову несчастная мысль пригласить всех к себе. Сболтнулось это меж­ду прочим, не очень всерьез, но друзья радостно зашумели и всей гурьбой привалили к нему.

Из сказанного совсем не следует, что Мартынов был негостеприимен или скуп. Наоборот, среди дру­зей он заслужил репутацию добряка и рубахи-парня. Но вся беда была в квартирной хозяйке. Коренастый мужественный офицер до трепета боялся своей хозяй­ки, чиновницы Пряхиной, у которой уже много лет подряд снимал полдома.

Феоктисту Романовну Пряхину знал весь Иркутск. Она была женщина пожилая, с громким голосом и бородавкой на щеке. В доме своем она царила не­раздельно, держа своего мужа Антона Ивановича под башмаком, а всю мужскую и женскую прислугу – в страхе божьем. Когда-то она знавала мать есаула и, объявив поэтому, что «Платоша ей – все равно что родной», действительно привязалась к нему, как к сыну, но так как по натуре была деспотична и не­преклонна, то привязанность и заботливость ее сма­хивали на тиранство. Первое время есаул по мягко­сти души допускал такое к себе отношение, а когда спохватился и попытался бунтовать, было уже поздно.

Понятно, что после вчерашнего нарушения покоя в доме строгой Феоктисты Платону Ивановичу спа­лось плохо, его мучили злые предчувствия.

Дверь тихонько приотворилась, и в спальню за­глянул широколицый, белобрысый Василий, денщик и наперсник Платона Ивановича.

– Васька! Васька! – зашептал есаул.

Василий вошел в комнату.

– Проснулись, ваше благородие? Окна открыть, что ли?

– Постой, Вась, а что, мы вчера здорово пошу­мели? – все еще шепотом спросил есаул, хотя никто, кроме верного слуги, не мог услышать его.

– Было, Платон Иванович, – мрачно ответил Васька.

– Ай-ай! Что, Феоктисту мы обеспокоили, чай, а? Как она, не замечал?

– Гневна... Чем свет поднялась. Палашку и Стешку прибила. Антон Иванович без чаю на службу побегли... Беда! Меня увидела во дворе и говорит: «Что, Аника-воин твой спит еще?» – «Так точно, мол, Феоктиста Романовна». – «Ну, ужо токо проснется, я ему теплое слово скажу».

– Да с чего это? Не томи ты душу, скажи, из че­го вышло-то все? Помнится, было все чинно, благород­но. Песни только пели – в этом худого нет. Что слу­чилось-то, Васька?

– Из-за их благородия поручика Керна все вы­шло, Платон Иванович.

– Ну?

– Не знаю, с чего это им стукнуло – пели они под гитару,

да вдруг говорят: «Надо Феоктисте испанский серенат сыграть». Майор Красин услыхал. «Не ходи, говорит, Керн, она тебя кипятком ошпа­рит». А он отвечает: «Вы, аспиды, благородство чувств не можете понять. Я ей спою, она разнежится и Платошу завтра тиранить не будет». Тут Красин чего-то с Хрящевым заспорили, а они встали и в мун­дирчике, как были, шмыг во двор. Я за ними – мол, ваше благородие, как бы не простыли, не ровен час. А они мне: «Молчи, ар-рнаут, у меня в груди паля­щий огонь». И к палисаднику, Феоктисте Романовне под окошко-с. Я за ними – и говорю: «Ваше благо­родие, мороз жестокий, струны железные, неравно ручки изволите ознобить-с». А они на меня гитарой: «Отыди от меня, сатана!» Ну, известно, человек пья­ный, промахнулись – да на палисадник гитару и насадили-с. Звон пошел ни с чем не сообразный-с...

– Постой, не мою ли гитару-то? Палисандровую?

– Вашу-с, Платон Иванович, – с грустью под­твердил Василий.

– Ай, вот не было печали-то! – завздыхал бед­ный есаул. – Ну-ну, дальше-то что?

– Ну, как, значит, их благородие гитару разбили, вовсе на меня рассердились. «Из-за тебя, варнак, ис­кусство погибает! Ну ничего, я голосом, без кампанимента, ее сражу». И как заорут несуразно: «Ночной зефир струит эфир!» А Феоктиста Романовна, видать, не ложились еще – как закричат в форточку: «Это что за разбой, это что за погром в моем доме?» Ну, словом, поехали-с. Я – к поручику: мол, идем скорее, ваше благородие, нехорошо, мол. Ну и увел их от греха.

– Вот беда-то какая! Что же делать-то, Вася? Ты бы хоть придумал чего.

– Я и то все утро голову ломал.

– А может, я в постели останусь? Заболел, мол.

– Хуже будет, барин: разлютеет совсем. «Допраздновался, скажет, адъютант!» Хуже будет-с

– Ну, беда! А гитара где же, Вася?

– А гитара на частоколе. Висит-с.

– Так и висит?

– Так и висит-с. Снимать никак не дозволяют-с. «Пусть, говорит, посмотрит господин адъютант, что они в честном доме произвели».

– Ах ты, господи! Ну, давай, Васька, одеваться. Семь бед – один ответ.

Вася взялся за мундир есаула и вдруг вспомнил:

– Ваше благородие! Простите великодушно, со­всем было запамятовал-с. Жандарм от генерал-губер­натора приходил. Приказали явиться к одиннадцати часам.

– Экой ты, братец, болван! – встревожился еса­ул, мигом вскакивая с постели. – Сейчас сколько вре­мени?

– Десять, ваше благородие.

– Экой ты, братец! Давай скорей!

– За разговором запамятовал-с, ваше благоро­дие, шел ведь вас будить-с.

Есаул заставил Василия вылить ему на голову ведро холодной воды, растер мохнатым полотенцем свое мускулистое тело. Оделся и, подтянутый, напра­вился к выходу. В коридоре его встретила грозная хозяйка.

– Ты что же это, друг ситцевый! – начала Феок­тиста.

Но есаул с неожиданной для него твердостью от­вечал:

– Прошу прощения. Не имею времени для бесе­ды. Срочно вызван по делам службы-с.

– Ну, иди, пожалуй, ужотко вернешься... – как нашалившему мальчику пригрозила Феоктиста.