Путь на Грумант. Чужие паруса
Шрифт:
В просторной горнице сделалось шумно и весело. За весельем незаметно надвинулись ранние зимние сумерки. Внесли сальные свечи, стало еще уютнее. Хмель давно играл в головах гостей. Амос Кондратьевич шепнул хозяйке:
– Убирай хлеб, Варвара, занавесь иконы – пусть веселятся. Видишь, у молодых глаза разгорелись, спеть да сплясать охота… А мы, старики, мешать не будем… Милости прошу, – поклонился он приятелям, степенным бородачам-мореходам, – милости прошу в горницу ко мне.
Кормщики поднялись со своих мест и, поблагодарив хозяйку, перешли в мужскую половину.
Теперь на почетном месте
Первым начал молодой музыкант: по жильным струнам гудка – поморского инструмента, с виду похожего на мандолину, – он ударил смычком – погудальцем. Тягуче застонал, заплакал гудок, послышались мягкие мелодичные переборы гуслей.
На середину круга первой вышла Аннушка. Она кокетливо поводила плечами, наклонив русую голову в парчовой повязке. Северный мелкий жемчуг, нанизанный на оленьи жилы, матово поблескивал в длинных до плеч серьгах.
Дробно стукнув подковами сапог, навстречу Аннушке вышел молодой носошник Федор Рахманинов.
Хозяйка, сложив на животе руки, умильно поглядывала на свою любимицу. Танцы разгорались, на круг выходили все новые и новые плясуны.
А мореходы сидели в горнице хозяина вокруг тяжелого резного стола и вполголоса вели задушевный разговор.
В дверях показалось озабоченное лицо Варвары Тимофеевны. Она пришла узнать, не нужно ли чего гостям. Не слыша приказа от Амоса Кондратьевича, она отправилась было дослушивать песни. Вдруг ей показалось, что в горнице холодновато. И хотя печи были хорошо топлены. Варвара Тимофеевна решила добавить жару.
Через несколько минут раздобревшая стряпуха Ефросинья внесла на большом железном листе раскаленные угли и медленно стала прохаживаться по горнице.
– Что ты, Ефросинья, делаешь? – испугался Корнилов. – Не холодно нам, и так хоть кафтан снимай, вовсе распарило.
– Пар костей не ломит, Амос Кондратьевич, а тело тешит, – затараторила бойкая баба. – Гостюшкам дорогим угодить надо: чай, намерзлись по дороге, мороз-то лютый. Афанасий Иванович, как из саней вылез, и языком толком не ворочал, я уж заприметила.
Мореходы, рассмеялись, вытирая выступивший пот.
– Ну-ну, Ефросинья, довольно, иди, иди с богом, – отмахивался хозяин.
Стряпуха с ворчаньем вынесла жаровню. Настоящего разговора все еще не было, каждый думал о своем. Наконец Юшков, засмотревшийся на редкую икону новгородского письма, повернулся к товарищам.
– На погибель нашу граф Петр Иваныч сальную контору завел, право слово. Не графское это дело, а промыслам большой убыток. В прошлом году по вольной торговле за пуд моржового зуба двадцать рублей брали, а сей год графская контора десять рублей дает. За большую моржовую кожу четыре рубля, за пуд сала рупь получай. Вот и считай – как раз вполовину. А что делать?» Тут и жаловаться некому – сиди помалкивай.
Мореходы оживились и принялись со всех сторон обсуждать «Торговую графа Петра Ивановича
– Ежели в расчет взять, сколь лодья стоит да снасть, харчи, одежа, выходит, и в удачливый год дай бог концы с концами свести, поддержал хозяин.
– На Груманте ежели промышлять, там зверя много. Это еще не вся беда, – вздохнув, продолжал Амос Кондратьевич, – о корабельщине подумать надо. Носошник Егор Петрович Ченцов, лохматый седой старик, вскочил с лавки.
– Слыхал я, в селе Устьянском приказчик с пильных заводов баял, будто большие деньги от казны дадены для пользы мореходам: и лес будто для нас рубить и корабли строить. – Старик подтянул штаны, сползавшие с худого живота. – Подрядился будто для нас, мужиков, порадеть господин Бак, а на поверку-то, на поверку, господа кормщики, инако выходит. – Тенорок Ченцова задрожал. – И лес рубит и корабли строит сей проходимец для иноземной державы, сиречь Аглицкого королевства… Тридцать ластовых кораблей, хвалился приказчик, в прошлом годе отправил в заморье господин Бак.
Мореходы переглянулись. Это известие ошеломило их.
– А я, – насупив брови, вступил Амос Кондратьевич, – от верных людей наслышан, хлопочет господин Бак новое позволение – рубить мезенскую да онежскую корабельщину противу прежнего не в пример больше.
– Что ж, – басовито рявкнул Афанасий Юшков, – начисто сведет купчишка Бак ближний строевой лес. А доведется нам лодейку шить, так и тесины худой не сыщешь.
– Правду говоришь, Афанасий, – вымолвил Фотий Ножкин, старательно водивший пальцем по гладкой столешнице. – Да ежели такие дела, так не только детям али внукам нашим, а нам, грешным, не на чем будет в море выйти.
– Обсказать бы про то лесорубам, – пробасил лысый, с огромным синим носом кормщик Чиракин. – В онежских лесах много устьянских мореходов лес валит, да и сумских посадских немало. Всех-то не мене сорока артелей наберется.
– Да уж обсказал я, как есть все обсказал, – снова услышали кормщики тенорок старика Ченцова. – Ребята и топоры было побросали… Купец Еремей Окладников, будь он неладен, на те поры случится, в Каргополь по делам гнал… Ребята его обступили, так и так, говорят, не хотим свой лес англичанам отдавать, самим сгодится. Дак что Окладников содеял, господа кормщики, – вынес складень из саней да на иконе пресвятые богородицы поклялся: в Кронштадт, дескать, лес идет, императорские корабли строить. Известно, супротив святой иконы не пойдешь, – понизил голос старик, – а только… врал все Окладников. Ну, а далее вызнал Еремей Панфилыч, от кого слух, и наклал мне собственной ручкой по шеям, – с обидой закончил Ченцов.
Кормщики, пряча улыбки в бородах, переглянулись. Последние слова старика носошника развеселили их.
– Ха-ха-ха, – не выдержал смешливый Яков Чиракин. – Собственной ручкой, говоришь, Окладников ощастливил? Ха-ха-ха! Прости, Егор Петрович, согрешил,
– утирая слезы, говорил он старому носошнику… – А господин Бак хитер, самому неспособно с мужиками разговоры вести, дак он Еремею Окладникову подряд на вырубку онежских лесов подсунул.
– Как же нам за лес постоять, за мореходство, за промысел? – спрашивал товарищей Афанасий Юшков. – Помоги, Амос Кондратьевич, посоветуй.