Путешествие из Нойкукова в Новосибирск(Повесть)
Шрифт:
«Взглянем сюда, — сказал тогда Плюкхан, — страшного тут ничего нет. Речь о досуге, об искусствах и науках».
Мне-то хотелось, чтобы он нам объяснил, про какие такие там плоды говорилось. Маленькие мы ведь были. Что ни говори, а в школе у нас тогда никаких плодов не водилось. Но он ничего больше не сказал. Думаю, что самое важное он не всегда нам объяснял.
Люттоян раскурил сигару, затянулся и сделал такое лицо, как будто и сейчас еще думает: что это, мол, за плоды такие?
— А этот, — сказал он, — уши у которого торчат, это Тидеман. Он у нас первый ученик был — по чтению, пению и закону божьему. Но счет плохо знал. Тут я лучше его был. Плюкхан всегда на меня пальцем показывал и говорил: «Смотрите на него — это математик!» Но счет-то тогда у нас был простой: большая таблица умножения, малая, деление да умножение. Позднее он меня и уравнения научил решать, с двумя неизвестными которые. Но это уж черт-те что было! Во всей деревне только Плюкхан да
7
Хауке Хайен — герой повести Теодора Шторма «Всадник на белом коне», смотритель дамб и плотин. (Т. Шторм. Новеллы, т. 2. ГИХЛ. Москва, 1965.)
Люттоян махнул рукой, как бы отбрасывая от себя сумасшедшего Плюкхана не менее чем на два световых года. Но, должно быть, не насовсем. Только так, ненадолго. Вот они уже и снова вместе, в этом странном и давным-давно ушедшем 1907 году.
— Не-ет, хотеть он хотел, — сказал Люттоян. — Иметь он ничего не имел. А хотеть — хотел. Хауке Хайена найти хотел. А ты-то его знаешь, Хауке Хайена?
Юрген вздрогнул. Он все смотрел на выцветшую фотографию с тощим Плюкханом, крепышом Люттояном, Тидеманом с торчащими ушами… Смотрел, как на кинокадр, когда демонстрация картины на минуту остановилась… Вот-вот на тачанках примчатся красные матросы и лихо обратят в бегство всех угнетателей, как бы они ни прятались. А эти маленькие, с такими серьезными лицами человечки в халатиках закричат: «Ура-а-а!» Но здесь на кухне никто ведь кино не показывает. Тоже мне кино, когда тебе всякие вопросы задают. В такое кино и ходить не стоит. Заплатишь целую марку, а тебя в темноте из-за спины спрашивают: «Уж не трус ли ты, как вон та трусливая сволочь с длинными волосами?» Или: «Ты же предатель! Чего ты только не выдашь, когда тебе ногти вырывать станут». А то и такой вопрос: «Хауке Хайен — ты-то его знаешь, Хауке Хайена?»
Хауке Хайен. Глупо, правда, получилось. Он же правда знал его. Не очень Хорошо, но знал. Не очень-то он ему нравился. А этому Люттояну он очень даже нравился. Люттояну нравится, а ему, Юргену Рогге, не нравится. Вот и готов компот! Так оно всегда и бывает, когда объявляются общие знакомые.
— Ну, да, — сказал он очень осторожно.
— Ну, да, — сказал Люттоян. — Ты же как раз в том возрасте. А его в школе проходят. Вот если бы Плюкхан жив был! Нынешние дети — им этот Хауке не очень-то нравится. «Старье, — говорят. — Сложно что-то». Я их и не спрашиваю больше.
Последние слова прозвучали даже печально. И это было непонятно Юргену. Не к лицу печаль Люттояну. Он же дуб кряжистый, а не плакучая ива! Юрген задумался, как бы ему что-нибудь бодрящее сказать, но вспомнил он только, что, когда по литературе проходили «Всадника на белом коне», он не очень-то высокого мнения был и о самом сочинении, и о его главном герое Хауке Хайене. Правда, старая какая-то история и довольно-таки запутанная. Они там собачку живую в плотину хотели закопать или дамбу? Ну да, в дамбу. Вот ведь суеверные люди какие были! Но понравилось ему, что этот Хауке Хайен, смотритель дамб и плотин, собачку у них отнял. Потому его и невзлюбили все, кто закапывает живых собачек. Насколько он помнит, никто этого Хауке Хайена особенно не любил. Кроме жены, конечно, А то бы она за него и замуж не вышла.
— Нам эта история про Хауке Хайена не казалась такой уж старой, — сказал Люттоян. — Правда, не казалась. Мы вроде ближе к ней были. Плюкхан — он говорил, что не повезло, мол, этому Хауке Хайену. Все ведь в конце концов плохо кончилось. «Вот если бы немного счастья ему подвалило, — говорил Плюкхан, — тогда бы много чего хорошего вышло». А вот Люттоян — он другое говорит. Люттоян — он прочитал все семь изданий, все семь книг про всадника на белом коне и говорит: нет, братец, не так это. Очень даже повезло Хауке Хайену. Счастливый был человек. Но умен больно. Время-то было глупое, а человек чересчур умный, а никак это не согласуется. Тут тебе никакое счастье не поможет. И повезло ему потому, что отец его не такой долдон был, как наш Тидеман. Он же евклидову геометрию читать Хауке давал. Старый-то смотритель, когда Хауке у него еще батраком работал, велел ему счет учить, а не навоз возить. Хауке потом и дочку в жены получил, и все наследство ему досталось. Хоть он сам ничего за душой не имел. Потом-то они все равно его смотрителем выбрали. Понимаешь? Где же это не повезло ему, спрашивается? Надо было ему чуть-чуть поглупее быть, все бы и обошлось. Умному-то ему в университеты надо было идти, а не жить в своей темной деревушке.
— А дамба-то его лопнула, прорвало ее, верно?
— Не спеши, — сказал Люттоян. — Какой у тебя балл по литературе?
— Пять, — ответил Юрген.
— Вот
— Это старую дамбу прорвало, — сказал он немного погодя, — которая рядом с дамбой Хауке стояла. Потому как разница между ними чересчур велика была. С новой-то большая вода не справилась, и вся сила ее на старую дамбу обрушилась. Вместе-то они совсем не подходили друг другу. И не в счастье или несчастье тут дело. Умен он слишком был, Хауке Хайен. Такому уму царем надо было быть или уж по меньшей мере великим герцогом. Тогда бы он мог приказать сразу везде новые дамбы ставить. Но может быть, ему тогда, как герцогу, не было бы никакого интереса новые дамбы строить? Что там ни говори, а был Хауке всего-навсего сын мелкого крестьянина, бедняка.
— Общественные условия еще не созрели, — решительно заявил Юрген.
— Чего-чего? — переспросил Люттоян. — А, ты вон о чем! Видишь ли, вот этого Плюкхан и не учитывал. Этих самых условий. А были они такие, что и не скажешь даже какие. Ну а потому как Плюкхан не видел этих условий насквозь, он по-своему был счастливый человек. И всегда-то делом своим увлечен. Только когда помирать время пришло, он очень рассердился: не по характеру ему, видишь ли, это было. Энциклопедия еще совсем новенькая стояла, никто вроде и не пользовался ею как следует. Чахотка-то старика легко одолевала. В человеке еле душа теплилась. Совсем маленький он был. И делался все меньше, вроде высыхал. Прямо на глазах. Тогда-то он и сочинил свое сумасшедшее завещание. Тидеману энциклопедия досталась, но не в собственность. Вроде как в управление. Завещал Плюкхан, чтобы стояла она в доме Тидемана, а если кто о чем хотел справиться, того, значит, пускать, пусть, мол, читает. Послушал бы ты батюшку Тидемана — этот скорее бы козу в дом пустил, чем энциклопедию поставил. Больше всего хотел он эти книги продать. Не вышло у него. Тогда он ее на чердак отправил. Наш Тидеман неделю целую ревмя ревел. Потом взял да стащил в бусеровской лавке два шотландских джутовых мешка. Эти, которые совсем крепкие, двойные. В тринадцатом году, стало быть, батюшка Тидеман помер. В четырнадцатом мы опять достали энциклопедию — поглядеть, где это самое Сараево? Мешки, правда, крепкие были. Энциклопедия хорошо сохранилась, словно новенькая была. Но вот что Сараево — это война, того господин Майер из энциклопедии Майера знать не мог. После той войны у Тидемана осталась только одна рука. Пошел на почту служить. Но энциклопедию мы в его доме расставили. Да никто в нее заглядывать не хотел, кроме самого Тидемана и Люттояна. И только еще один раз вдова коннозаводчика Фосса. Она слово такое «инфляция» хотела посмотреть. Но узнать так ничего и не узнала. Там только значилось, что это что-то американское.
У нас в Мекленбурге инфляция была другая. Вас-то про это в школе учили или как?
— Учили, — сказал Юрген, — на уроках истории.
— Да-да, уроки истории! — сказал Люттоян. — А у тебя что по истории?
— Пять, — ответил Юрген. — А вы сами, вы тоже наследство от Плюкхана получили?
Люттоян собрал тарелки и ложки, поставил всю посуду рядом с умывальником на табуретке, аккуратно прикрыл горшок с вишневым супом и отнес его в свою таинственную шахту. Потом снова сел за стол, закурил сигару и сказал:
— Ничего такого особенного. Семь книжек «Всадника на белом коне». И кличку в придачу. Но ее теперь тоже забывать стали.
Натянув широкие помочи, он громко хлопнул ими.
— Какая кличка?
— «Какая-какая»! Смотритель. Это ж сразу все подхватили. Потому как Плюкхан вечно про своего всадника на белом коне рассказывал и о том, что быть, мол, и мне смотрителем дамб и плотин. Голова у меня для этого подходящая. Под конец Плюкхану совсем худо стало. Жар у него лютый был. Тонкими, желтыми пальцами показывает и говорит: «Смотри, друг мой, море!» И все торопил меня, чтобы я дамбу скорее возводить начал. Очень хотелось ему, чтобы мне немного счастья подвалило. Повезло бы мне! «Да что вы, господин Плюкхан, — сказал я ему, — у нас тут моря никакого нет». А он мне: «Есть. Есть. Слышишь, шумит как!» Я ему: «Дорогой господин Плюкхан, не море это, а наш Плюмпер». Это ручеек у нас за околицей течет, понял? На самом-то деле это у Плюкхана все от высокой температуры было. Как у домового слух у человека должен быть, если он ручеек за околицей у себя дома слышит. Немало я страху натерпелся. Вот так-то я книги эти и получил. И кличку в придачу. Из-за нее у меня две невесты сбежали.
— Это как же? — спросил Юрген. Спросил, должно быть, неспроста: у него ведь тоже вроде бы невеста сбежала.
— А вот как. Злились девки очень. Придешь с какой-нибудь на танцульку — все сразу: «Смотритель идет! Глядите, смотритель идет! Уступите место господину смотрителю! Рюмку водки не желает ли, смотритель?» Только уж третья — та выдержала. И бог его знает, хорошо ли это было.
Но Люттоян превосходно знал, что хорошо. На его словно дубленом лице появилась улыбка, и он сам себе кивнул с признательностью.