Путешествие из Нойкукова в Новосибирск(Повесть)

Кант Уве

Устроено-то устроено, но, должно быть, случаются и заминки. На шоссе ни души, никто не едет, не идет, не летит и не скачет на коне. Впечатление такое, будто вся округа вымерла, и самым громким сейчас было жужжание мух и жуков. Муравьи переговаривались друг с другом: «Это не вы тут кошелечек уронили?», но гораздо тише, чем жужжали мухи, — у муравьев ведь очень тонкий голосок, если судить объективно, конечно.

Итак, наступила тишина. Но очень не надолго — страна-то маленькая! А машины с хлебом, выстиранным бельем, монашки-велосипедистки, моторизованные бригады «Свободного дня», многочисленные делегации, тренирующиеся марафонцы и, возможно, даже один или два шпиона наверняка ежеминутно передвигались по ней. Стране нужны были все улицы и дороги, и даже такие латано-перелатаные боковые, по которой он ехал с утра до прокола. Она была обсажена яблонями. Не то чтобы ему очень хотелось

яблочка, и уже во всяком случае, не такого — ядовито-зеленого цвета и жесткого, как примерзшая к вокзальной скамейке жвачка. Нет, яблоки были явно несъедобны. Да и не похоже было, что они когда-нибудь станут съедобными. Во всяком случае, Юрген не намеревался дожидаться этого. Но ему все равно было приятно, что дорогу окаймляют яблони, а не какие-нибудь бетонные столбы или мраморные статуи. Почему-то все вокруг напоминало сказочную страну Шларафию. Юрген ведь был за эту самую Шларафию. А ведь есть люди, которые не признают такой страны. Учитель родного языка Панель из Нойкукова, например, хотя он регулярно и съедает бесплатный школьный завтрак, не признает. Не обязательно ведь, чтобы тебе сразу сорок жареных голубей в рот залетело. Достаточно и четырех голуби не бройлеры, мяса у них не так-то много. Ну а овощной салат — это уж для здоровья! На картинах про эту Шларафию всегда показывают, как там лежат кверху пузом какие-то толстяки, ленивцы и дурачки. Должно быть, художникам воображения не хватает. Нарисовали бы, как в эту Шларафию толковые ребята попадают и что они там делают…

Яблони, должно быть, сами понимали, что ничего путного они не произведут. Несколько километров, и они кончились. Потом он проехал огороженные пастбища. Но коров не было видно. Должно быть, отправились купаться на Черное море. Здесь ведь только и растет, что этот лесок, а он, Юрген, лежит на животе и ему так хочется, чтобы время остановилось! Хотя бы на месяц или на два…

Однако время не остановилось. Оно-то подвигалось вперед. Сначала в образе крепкого старика. Словно медведь, старик пробирался через молодой лес, и, только когда он уже вышел, Юрген увидел, что это был человек. Но первое впечатление — медведь, да и только! Спина широченная, плечи мощные, покатые, руки — будто лапищи. Спокойно так он раздвигал и отодвигал все, что было на пути, приговаривая: «Н-ну, н-на», как будто уговаривая ветви и сучья уступить ему дорогу. На этом человеке-медведе были очень широкие брюки. В прежние времена, когда еще не был изобретен паровоз, они, должно быть, были синие, теперь же они были совсем неопределенного цвета и пристегнуты парой помочей, тоже широких и в полоску. Подстраховывал их старый, потрескавшийся кожаный ремень. Нельзя было даже представить себе, что на нашей маленькой планете нашлись брюки, которые этакому детине были бы велики. Но вот, оказывается, нашлись! Кроме брюк, на нем была еще нижняя рубашка цвета промокашки, с белыми пуговицами, какие пришивают на пододеяльники и наволочки. Юргену были хорошо известны домашние брюки отца, но что-то он не помнил, чтобы они ему нравились, а на «медведе» понравились. Всякие там новомодные «Юмо», «Презент-20» и тому подобные ничего не стоили по сравнению с ними.

Юрген присел. Утомительно, оказывается, было, лежа на животе, смотреть вверх. Да и неприлично, когда гости! А человек-медведь (сколько ему дашь — семьдесят шесть или восемьдесят два? — старики ведь начинаются примерно с тридцати) не сообщив о себе никаких сведений, не спросив ничего и не представившись, тоже сел на серую сухую травку. Покряхтел, правда, усаживаясь поудобнее.

Потом вытащил носовой платок величиной с хорошее посудное полотенце и вытер им вспотевшее лицо, да так, что любой актер, лауреат национальной премии, которому поручено изображать утирающегося старика, позеленел бы от зависти. Бывает же такое! Потом вытер и шею. Снова покряхтел и спросил:

— Хоть один гриб нашел?

— Не, — ответил Юрген, несколько удивившись.

— Я тоже, — сказал старик, — сухота! Не любит гриб сухоты. Год не грибной. Но если подумать, не будем же мы им воду в лес таскать. Этого еще не хватало!

— Что верно, то верно! — сказал Юрген, хотя он не очень-то разбирался в грибах. Ему просто ничего другого в голову не пришло по поводу лесного полива лисичек. Папоротники и мхи — вот его будущее! И с ними он выйдет на мировую арену. Не с грибами ведь. Они же из другого семейства.

Старик посмотрел немного влево, потом вправо, будто ища что-то, и, так не найдя ничего,

спросил:

— Транзистора нет у тебя?

Это еще что такое! Про чернику бы его спросил. Ничего подобного. Ни про какую чернику его не спрашивали, а очень даже определенно про транзистор. Странно.

— Что-что? переспросил Юрген. — Что вы сказали?

Но старик опять за свое:

— Где транзистор-то у тебя, спрашиваю?

— А, вы вон про что! Дома он у меня.

— Далеко ли до дома твоего?

— Километров сто пятьдесят. Это по прямой, конечно.

— Чего только на свете не бывает, — сказал старик, с любопытством рассматривая парня, как будто тот неожиданно сделал сейчас что-то похвальное.

Лицо старика следовало отнести к закаленным всеми ветрами, водонепроницаемым, коррозиоустойчивым и ударостойким лицам. С носом, правда, когда-то что-то случилось, его когда-то оторвали, а потом не очень ловко приспособили доморощенным способом. Утверждение о том, что лицо было нечувствительно к ударам, оказалось неверным. Разве бывают такие лица, которые были бы нечувствительны к ударам? Самая обыкновенная палка тверже человеческого лица. Под доморощенным носом виднелись квадратные, совершенно белые усы. Вид у них был такой, как будто они выросли еще до того, как в моду вошли усы. Глаза у старика были светло-голубые и очень подходили к дубленой коже лица и седому ежику на голове. «Зачем они во все фильмы этого Жана Габена пихают? Вот этот старик прекрасно мог бы сыграть старого человека, за грубыми чертами которого скрыто доброе, здоровое зерно…»

— И магнитофона у тебя нет? — спросил он.

— Нет, — ответил Юрген. — Да и откуда? Мопед не автобус.

Должно быть, это старику понравилось. Может, ему сказать, что нет у него с собой ни саксофона, ни горной гаубицы, ни брикетного пресса? Да и запасной камеры, между прочим? Что ж, ничего тут не изменишь. Теперь и Юргену захотелось кое о чем расспросить. Например, нет ли у старика при себе жевательного или нюхательного табаку и раскуривает он табак от огнива или от спичек? Он спросил:

— Скоро тут деревня будет?

— Скоро, скоро, — задумчиво ответил старик. — Да нет, не очень скоро, километра три еще. Первый-то дом — дом Люттояна будет, а за ним еще хороший конец. А тебе туда, что ли, надо?

— В том-то и дело, — сказал Юрген. — Прокол, понимаете? Нужен таз с водой. Иначе ведь дырку не найти. Ну и все такое прочее…

— Тогда давай с тобой к Люттояну потопаем.

Осмотрев аварийное транспортное средство, он приказал снять переднее колесо, схватил своей медвежьей лапой руль и без всяких разговоров поволок «козла» за собой. Седая голова светилась впереди, шуршали широченные штаны, помочи натянулись, а Юрген плелся сзади с проколотым колесом.

«Внимание, слушайте все! — сказал он себе. — Чинить, паять! Чинить, паять! Но я только ученик по этому делу».

Они шагали некоторое время под голубым небом. Затем лес, росший по сторонам шоссе, кончился, пошли луга, и очень скоро, сразу за поворотом, показалось странное сооружение, которое старик и назвал домом Люттояна. В самом доме не было ничего странного, стой он на ровном месте, в каком-нибудь Мальцдорфе или другом поселке на окраине большого города. Правда, был он построен весь из дерева и очень красиво раскрашен, особенно ставни — они были светло-зеленые и сверкали, будто совсем новенькие. Рубероидная крыша поблескивала серебром. А уж занавески на окнах были белее снега. И бузина пахла так, как она одна только пахнет. Правда, все было хорошо и прекрасно, но казалось удивительным потому, что дом ни с того ни с сего вынырнул из-за поворота п вокруг простирались одни выгоны. Бесконечно огороженные выгоны и слева, и справа, и позади. Будто в сказке, где за ночь исчезают дворцы и замки, а король на следующее утро себе локти кусает. Аладдин со своей волшебной лампой это здорово умел делать. Но как же это Люттоян такое сотворил и сразу целую гору впридачу? Дом-то действительно на горе стоял. Если, конечно, по правде, то гора эта была не выше двух метров. Но на фоне гладких, ровных лугов казалась даже невероятной, прямо чертовой горой. Не чертовой она была, конечно, а делом рук человеческих.

Ровная такая, с гладкими откосами, покрытыми дерном, а сверху аккуратно срезана — это чтобы дому было где стоять. Такой горы ни один черт не придумает и не сотворит. Черт — он спешит вечно, делает все со зла, и получается у него все вкривь и вкось. Но это тоже бывает неплохо. Какое-нибудь косенькое и кривенькое озерцо — оно красивее ровного и круглого. Спереди к дому вели каменные ступени, четыре или даже шесть, справа и слева росла трава. Вели ступени до самой калитки палисадника. На овальной эмалированной табличке затейливыми черными буквами значилось: «Карл Фридрих Люттоян».