Путешествие из Санкт-Ленинграда в Бологое
Шрифт:
Так и только так (и никак иначе) – маленькая Наташка оказалась в мою ирреальность встроена и приобрела для меня смысл! Маленькая Наташка оказывалась Женщиной (с большой буквы); но (ни в коем случае) – ни Вечной Женственностью, ни Софией Премудростью; и слава Богу!
Иначе – всё эти ипостаси определялись бы Емпитафием Карякишевым как «поэтески»; это (конечно же) – пример великого самоскарказма.
Пока мои герои наскоро перекусывали в привокзальном буфете, причём Спиныч какое-то время позволял-не-позволял себе (описание сложности «процесса»: внутренне – душой – сопротивляясь, и внешне – телесно – размышляя);
Казалось, ничуть от «позволенного скбе» – не опьянел и остался как подпиленная струна на скрипке Паганини (перед тем, как ей совсем надорваться); давеча, когда по наущению Крякишева заинтригованная и вскидчивая, и некогда весьма легкая (как бывалая маргаритка «Сайгона») на подобные авантюры Наташка ему позвонила, Спиныч не преминул поставить ей условием полной своей откровенности путешествие с ним по стране на перекладных электричках.
– Куда? – спросила изумленная маленькая женщина, у которой подобные эскапады приключались лишь в безвозвратной юности; впрочем, ничего сразу же и с ходу отвергнуто не было.
Далее (само собой) – зазвучало опять магическое имя мертвого мученика Коротеева, сходу упомянутое Наташкой, взявшей «тамошнего» Минотавра сразу же за рога (позабыв, что мы-то сейчас в его Лабиринте и под его властью).
– В Москву.
– Всего-то! Сутки пути. Юноша, вы хоть знаете, как мы звали подобные путешествия?
– Путешествовать на «собаках».
– Стало быть, знаете! Но вот что странно: зачем это вам, современному?
– Посмотрим на страну, попутешествуем, поговорим.
– Почему со мной?
– Потому что с вами.
Тогда Натали – стала Наташкой. Как будто она (женщина) – перекинулась в прошлое и стала не поэтеской, но – подругой поэта: той самой (реальной) – которой (в чем-то и где-то довольно глубоко) уже не хотелось красавца Дантеса: настоящего и сущего возжелалось женщине.
Потому (не колеблясь) – она негаданно и бойко приняла решение и выбрала (опять же – был ли выбор?) своё недалекое будущее:
– Почему бы и нет?
– Вот и хорошо. Приезжайте прямо сейчас ко мне, даже переночуете сегодня у меня, чтобы не проспать: завтра я вас подниму с восходом.
Наташка могла бы засмущаться. Но Цыбин сказал:
– Мы друг для друга тени (М. Цветаева, кажется – поэма Конца). Вспомните, как частно вам приходилось ночевать с вашими вполне невинными друзьями в одних постелях или на одной вокзальной лавке.
Это решило (почти) всё. Наташка не могла не согласиться. Они действительно проходили (в этом Аиде) как тени Орфея и Эвридики.
Орфея – уже после его свидания с менадами.
Итак, пока мои герои в привокзальном буфете словно бы (наскоро) перекусывали грядущею им дорогой, а так же: безвкусною котлеткою с холодным жареным яйцом, запивали «тогдашним» – либо скверным кофе с молоком, либо (как Цыбин) – скверною водкой; в этот сакральный миг был им дан хриплый (но с потугами на задушевность) женский голос, объявивший по радио отправление.
А потом Натали и он, человек ей давеча совсем неизвестный, погрузились в электропоезд до Малой Вишеры.
Бывал ли ты, читатель, на Московском вокзале города Санкт-Петербурга? Конечно, нет, если ты не наведывался до 1914 года (тогда город так и назывался)
Впрочем, не будем сейчас углубляться в тонкости. Не будем ничего растолковывать ни о Царстве Божьем СССР, ни о пограничности Санкт-Ленинграда (города тонких материй и холодной гордыни); быть может, чуть позже (но – не обещаю).
Скорей всего, читатель (если ты в разумном возрасте, а не «жертва е. г.», Московский вокзал Санкт-Петербурга тебе доводилось посещать. Стало быть, пседо-романтика и судьбоперестроечная беспощадность отъезжающих толп знакомы ли душе твоей, как и ощущение какого-то нечистого, денежного к тебе интереса?
Впрочем, о чём я спрашиваю, ведь тебе знакома наша новая жизнь, наша nova vita, и великий флорентиец Алигьери здесь почти (ибо всё же писал о кругах) ни при чём.
Скорей, ближе нам римлянин Аниций Манлий Торкват Северин Боэций (ок. 480, Рим ок. 525, Павия), – философ, теолог, поэт, музыкант, математик, переводчик, знаток греческой литературы, политик и дипломат, бывший одним из самых образованных людей своего времени (да и последующих 3-4 веков тоже, во всяком случае, в Европе).
Речь не только о его теории музыки. Речь о том, что «Если бы ты молчал (не убивал ни мысли, ни людей, прим. автора), то и остался бы философом.»
Не случаен и вокзал (зал вокала) с его человеческой гаммой (не до и си, а альфа и омега); но (опять же) обо всём этом чуть позже.
Что подвигло утонченную (и стремительно стареющую) Натали на эти тяжкие (хотя и многим легче, нежели в екатерининский век) перегоны, я уже отчасти делал поясняющие намеки; да и к чему подробности, есть ли у меня какой к ним особенный интерес?
Нет интереса у меня – к чужим иллюзиям; мне бы свои развеять.
Так что о причинах натальиной подвижности – позже, быть может; но поезд (как и моя история) – совершенно так, как это принято у всех поездов, поначалу и не помчался во всю свою механическую мертвую мощь, но н- еспешно (словно бусины четок перебирая) миновал несколько платформ.
Ничего! Скоро он (как и мой рассказ) разгонится, и замелькают за окнами деревеньки в десяток домишек, в которых упорно живут люди.
Цыбин (будто у себя самого вопрошая о чем-то донельзя важном: таком, о чем никогда – ибо нельзя – не спрашивают и молчат) – постоянно взглядывал на сидевшую у окна на сидевшую у неприглядного окна Наталью: она, как давеча перед буйным и подвижным Емпитафием, вдруг опять принялась осторожничать или опамятовалась: дескать, что я делаю в этой совсем не лубочной стране?
В которой легко сгинуть, и искать никто не будет.
Что я, внешне – маленькая игрушка Барби (внутри – одухотворённая интеллектуалка: это Натали опять о себе), пригодная лишь на главное – чтобы красавец и богач важно вышагивал рядом и гордился собой (как владельцем меня); не так ли иногда и двуглавая (советско-имперская – и ныне готовая быть обезглавленной) страна наша и наша нынешняя пластилиновая совесть с нами рядом вышагивают?
Деревянные скамьи из лакированных реек, люди (носители рабочих одежд и окаменелых утренних лиц) – это всё внешнее и вещное; вещее (меж тем) – уже совсем рядом: искушение дорогой и обязательным каким-нибудь расставанием, из дороги проистекающим.