Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим

Теккерей Уильям Мейкпис

Вчера, въ Лиссабовъ, видли мы «Каледовію». Этотъ пароходъ ввушалъ намъ уваженіе и какое-то удовольствіе, исполненное ужаса. Подобно огромному замку, поднимался онъ надъ волнами Тара подъ непобдимымъ флагомъ нашей родины. Стоило только открыть ему челюсти — и городъ постигло бы второе землетрясеніе. Въ прахъ разгромилъ бы онъ столицу Португаліи съ ея дворцами и храмами, съ ея сухими, безжизненными улицами и трепещущими отъ страха Донъ-Жуанами. Почтительно смотрли мы на три ряда пушекъ огромной Каледоніи и на маленькія шлюпки, которыя безпрестанно отходили отъ этого чудовища. Въ полночь, прежде, нежели мы стали на якорь, пріхалъ къ вамъ лейтенантъ Каледонія. Съ превеликимъ уваженіемъ посматривали мы на его рыжіе усы, отложные воротнички, широкіе панталоны и золотыя эполеты. Съ тамъ же чувствомъ глубокаго почтенія глядли мы и на молоденькаго джентльмена, стоявшаго на кормъ шлюпки, и на красивыхъ морскихъ офицеровъ, которыхъ встртили на другой день въ город, и на шотландскаго хирурга, и даже на разбитый носъ матроса, который

засдалъ въ кабак и на шляп котораго было написано: «Каледонія». На Французовъ смотрли мы, нисколько не скрывая своего презрнія. Чуть не лопнули мы отъ смха, проходя мимо адмиральскаго корабля принца Жуанвилля. Французикъ, раскачиваясь въ шлюпк, очищалъ бока его маленькой отымалкою. Сцена была самая комическая: ничтожный Французъ, отымалка, шлюпка, пароходъ, — пши! на какихъ жалкихъ вещахъ основанъ ложный патріотизмъ нашихъ сосдей. Я нишу это въ род неловкаго а propos къ извстному дню и мысу Трафальгару, на широт котораго стоимъ мы. Для чего вышелъ бы я бочкомъ на палубу, захлопалъ крыльями и закричалъ: кукареку, куроцапъ!? A между тмъ нкоторые изъ моихъ соотечественниковъ ршились на такое дло.

Другъ за другомъ покидали насъ веселые спутники. На пароход хало пятеро лихихъ англійскихъ джентльменовъ, торгующихъ виномъ въ Опорто. Они спшили къ своимъ виннпымъ бочкамъ, красноногимъ куропаткамъ и дуэлямъ. Глядя на этихъ молодцовъ, можно было подумать, что они каждое утро дерутся между собою и приводятъ въ изумленіе Португальцевъ отличительнымъ характеромъ англійской національности. Былъ тутъ еще бравый, честный маіоръ на деревяшк — предобрйшій и препростой Ирландецъ: онъ обнялъ своихъ дтей и снова соединился съ маленькимъ, только въ пятьдесятъ человкъ, гарнизономъ, которымъ командуетъ онъ въ Белем, и гд, въ чемъ не сомнваюсь я, съ каждымъ инвалидомъ — а весь гарнизонъ состоитъ изъ инвалидовъ — выслушиваетъ теперь вс двнадцать арій своей фисъ-гармоники. Любо было смотрть, какъ возился онъ съ этой фисъ-гармоникой, съ какимъ удовольствіемъ заводилъ онъ ее посл обда, и какъ былъ счастливъ, прислушиваясь къ пріятному звону маленькихъ зубцовъ, которые прыгали по колышкамъ и звучали динь-динь. Мужчина, который везетъ съ собою фисъ-гармонику, непремнно долженъ быть добрый человкъ.

Былъ также съ нами бейрутскій архиепископъ, посолъ его святйшесгва ко двору христіаннйшаго величества. Ни чмъ не отличался онъ отъ насъ, простыхъ смертныхъ, за исключеніемъ необыкновенной любезности. Спутникъ его, очень добрый капеланъ, былъ также любезенъ. хали они въ сопровожденіи низенькаго секретаря и высокаго французскаго повара, который, въ обденное время, суетился подл каюты. Лежа на боку, совершили они большую часть своего путешествія; желтыя лица ихъ не брились и, кажется, не мылись во всю дорогу. Кушали они особнякомъ, у себя въ кают, и только вечеромъ, по захожденіи солнца. Насладясь питіемъ и пищею, выходили они въ короткое время на палубу, и при первомъ удар колокола, призывавшаго насъ къ чаю, спшили снова на боковую.

Въ Лиссабон, гд стали мы на якорь въ полночь, былъ снаряженъ особый катеръ, на которомъ матросы увезли отъ насъ посланника, оказывая ему вс знаки вншняго почтенія. Этотъ быстрый отъздъ въ темнот ночи привелъ насъ въ неописанное удивленіе.

Въ слдующій день присоединился къ намъ другой епископъ, который свалился отъ морской болзни на койку, только лишь покинутую бейрутскимъ архіепископомъ.

Епископъ былъ толстый, тихій и добрый на взглядъ старикъ, въ четырехъ-рогой шапочк, съ красивой зеленой и золотой перевязью, которая охватывала широкую грудь и спину его; на немъ была черная ряса и узкіе красные чулки; мы везли его изъ Лиссабона къ низменному берегу Фаро, гд былъ онъ главнымъ пасторомъ.

Едва успли мы удалиться на полчаса отъ мста нашей якорной стоянки въ Таг, какъ епископъ слегъ уже въ койку. Всю эту ночь и весь слдующій день дулъ свжій втеръ, и добрый епископъ явился посреди насъ, когда мы были уже въ десяти миляхъ отъ пурпуровыхъ холмовъ Альгарва, передъ которыми стлался желтый, песчаный берегъ, усеянный деревушками. Мы смотръ-ли на эту картину въ телескопы, съ палубы парохода.

Тутъ, прыгая по волнамъ, отдлился отъ берега маленькій катеръ, съ широкимъ парусомъ, блествшимъ надъ блымъ и голубымъ флагомъ Португаліи. Быстро шелъ онъ навстрчу пароходу, и капитанъ Куперъ загремлъ: «Stop her!» Послушная леди Мэри-Вудъ перестала вертть колесами, и къ койк добраго епископа принесли всть, что за нимъ пришелъ катеръ, и что наступилъ часъ его.

Тихо вышелъ онъ на палубу и задумчиво смотрлъ, какъ восемь матросовъ съ крикомъ и энергическими тлодвяженіями приваливали катеръ къ боку парохода. Вотъ опустили лстницу; слуга епископа, въ желто-голубой ливре, словно «Эдинборгской Обозрніе», сбросилъ въ катеръ багажъ владыки съ своими собственными ботфортами, въ которыхъ разъзжаетъ онъ по Фаре на откормленныхъ мулахъ, исполняя курьерскія обязанности, а вслдъ за пожитками самъ спустился по лстниц. Дошла очередь до епископа; но онъ долго не могъ отважиться на такой подвигъ. Крпко пожималъ онъ намъ руки, то и дло раскланивался, нисколько впрочемъ не торопясь ухать. Наконецъ капитанъ Куперъ, положивъ руку на плечо его, сказалъ строгимъ, хотя и почтительнымъ голосомъ: «Senor Bispo! Senor Bispo!» Не зная по испански, я не могу судить правильно ли было это сказано; но что слова капитана произвели магическое вліяніе на робкую душу епископа —

этотъ фактъ не подверженъ сомннію. Добрый старикъ боязливо посмотрлъ вокругъ себя, взялъ подъ мышку четырехъ-рогую шапочку, поднялъ длинную рясу такъ, что мы увидали красные чулки, и началъ спускаться по лстниц, дрожа всмъ тломъ отъ ужаса. Бдный старичокъ! Какъ желалъ бы я пожать еще разъ его трепещущую руку. Да, полюбилъ я этого мягко-сердечнаго старика. Будемъ надяться, что добрая экономка сваритъ ему овсяной кашицы, поставитъ ноги его въ теплую воду и комфортабльно уложитъ въ постель, когда онъ возвратится на Фаро. Матросы почти цловали его, принимая въ катеръ; но онъ не обращалъ вниманія на ихъ ласки. Чу! вдали, съ другой парусной шлюпки, раздался въ честь его выстрлъ. Но втеръ дуетъ съ берега, и кто знаетъ скоро ли доберется добрый старикъ до своей кашицы?

Ничего не скажу я объ улыбк и взорахъ Испанки, хавшей съ нами изъ Кадикса. Черезъ-чуръ живыя манеры ея не согласовались съ моимъ понятіемъ о приличіи. Умолчу о прекрасныхъ страдалицахъ, подругахъ этой Испанки, которыя лежали на палуб съ болзненной улыбкою и женственной покорностью судьб своей. Не буду распространяться о героизмъ дтей. Имъ становилось дурно, какъ только начинали они сть сухари, и однако же эта дрянь хрустла на зубахъ у нихъ посл каждаго припадка морской болзни. Я упомяну только о другомъ страдальц, о добромъ лейтенант, хранител депешъ ея величества, который несъ тяжелый крестъ свой съ самою трогательной и благородной покорностью.

Этотъ человкъ принадлежалъ къ числу тхъ людей, которымъ на роду написано терпть постоянныя неудачи. Я полагаю, что недостатокъ счастія и скромная карьера такихъ личностей, достойны столько же благосклоннаго вниманія, какъ и блестящіе подвиги боле рзкихъ и счастливыхъ характеровъ. Сидя со мною на палуб и весело посматривая на закатъ солнца, старый лейтенантъ кратко сообщилъ мн исторію своей жизни. Вотъ уже тридцать семь лтъ плаваетъ онъ по морю. Лейтенантъ Пиль, контръ-адмиралъ принцъ Жуанвиль и другіе начальники, о которыхъ не мсто упоминать здсь, много моложе его по службъ. Онъ очень хорошо образованъ, и не смотря на свое скромное положеніе, пребольшой охотникъ до біографій великихъ людей, до путевыхъ записокъ и сочиненій историческихъ. Неудачи нисколько не озлобили его противъ своей профессіи. «Еслибы, сказалъ онъ мн, сдлался я завтра же мальчикомъ, я охотно началъ бы путь свой съизнова. Многіе изъ моихъ школьныхъ товарищей далеко обогнали меня, но многіе изъ нихъ и мн позавидуютъ; стало быть, жаловаться на судьбу свою нечего.» И вотъ покойно разъзжаетъ онъ по блому свту съ депешами ея величества, является къ адмираламъ въ своей старой, лосной шляп, и развивайся крошечный флагъ его не на носу маленькаго ялика, а на гротъ-мачт стопушечнаго корабля, — ей-ей, онъ и тогда не гордился бы имъ боле. Жалованья получаетъ Бонди двсти фунтовъ въ годъ; у него есть старуха мать и сестра, которыя живутъ гд-то въ Англіи, и я готовъ биться объ закладъ (хотя, клянусь честью, онъ ни слова не говорилъ мн объ этомъ), что имъ удляется хорошая часть изъ этого огромнаго оклада.

Разсказывать исторію лейтенанта Бонди, не значитъ ли нарушать довренность? Но тутъ причина извиняетъ мой поступокъ. Это добрый, прекрасный и благородный характеръ. Почему должны бы мы, жалкіе льстецы; удивляться только тмъ людямъ, которымъ все удается въ этомъ мір? Когда пишемъ мы повсть, наше увсистое, грубое воображеніе стремится только къ тому, чтобы женить героя на богатой невсть и сдлать его наслдственнымъ лордомъ. Какой ложный, гадкій урокъ для нравственности! И однако же мн также хотлось бы мечтать о счастливой Утопіи, подъ облачнымъ небомъ мирной страны, гд другъ мой, кроткій лейтенантъ, при входъ на палубу своего корабля, нашелъ бы въ строю всю команду, пушки въ честь его выбросили бы изъ жерлъ своихъ огромное пламя (только безъ шума и безъ этого отвратительнаго запаха, которымъ отличается порохъ), и гд бы привтствовали его, какъ адмирала сэра Джэмса, или сэра Джозефа, или — куда ужь ни шло — какъ лорда виконта Бонди, кавалера всхъ орденовъ, какіе только есть на свти.

Я думаю, что этотъ, хотя и неполный, каталогъ довольно подробенъ, для того чтобы ознакомить читателя съ наиболе замчательными личностями, плывшими на леди Мэри-Вудъ. Въ одну недлю мы такъ привыкли къ этому пароходу, что были на немъ, какъ дома. Къ капитану, самому добрйшему, заботливому, расторопному и дятельному изъ капитановъ, мы чувствовали сыновнее и братское уваженіе; къ эконому, который доставлялъ намъ удивительный комфортъ и кормилъ отлично, — полнйшую благодарность; къ прислуг, быстро накрывавшей столъ и проворно переносившей тазы и рукомойники, — всевозможное расположеніе. Какъ дулъ втеръ и по скольку узловъ шли мы, все это вносилось куда слдуетъ; обо всхъ встрченныхъ на пути корабляхъ, о ихъ вооруженіи, тоннахъ, націи, направленіи, — разв не записывалъ съ удивительной точностью лейтенантъ, сидя каждую, ночь за своей конторкою, передъ огромнымъ листомъ, красиво и таинственно разлинованнымъ широкой линейкой? Да, я уважалъ всхъ, отъ капитана до матроса, и даже еще ниже: до повара, который, потя посреди кострюль передъ печкою, посылалъ вамъ, въ знакъ особеннаго расположенія, пряди волосъ своихъ въ суповой миск. И такъ, пока не остыли еще чувства и воспоминаніе, простимся съ добрыми товарищами, которые перевезли васъ въ своемъ маленькомъ ящик, составленномъ изъ желза и дерева, черезъ Британскій каналъ, Бискайскій заливъ и Атлантику, отъ Соутгэмптона до Гибралтарскаго пролива.