Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим

Теккерей Уильям Мейкпис

Не знаю, какимъ образомъ таможня его величества можетъ производить выгодныя спекуляціи. Когда я сошелъ съ парохода, за моимъ катеромъ пустился въ погоню Турокъ и попросилъ бакшиша. Ему дали около двухъ пенсовъ. Это былъ таможенный чиновникъ; но я сомнваюсь, чтобы пошлина, которую взимаетъ онъ, поступала въ число государственныхъ доходовъ.

Можно предполагать, что сцены здшней набережной сходны съ прибрежными сценами Лондона старыхъ временъ, когда еще дымъ каменнаго угля не покрылъ сажею столицы Англіи и когда атмосфера ея, какъ увряютъ древніе писатели, не была такой туманною. Любо смотрть на вереницы каиковъ, стоящихъ вдоль берега или разъзжающихъ по синему заливу. На эстамп Голляра, изображающемъ Темзу, нарисованы такіе же хорошенькіе катеры, которые уничтожены теперь мостами и пароходами. Константинопольскіе каики доведены до высшей степени совершенства. Тридцать

тысячь ихъ разъзжаетъ между городомъ и предмстьями, и вс они раскрашены и обиты нарядными коврами. Изъ людей, управляющихъ ими, я не видалъ почти ни одного человка, который не былъ бы достойнымъ представителемъ своей расы: вс, какъ на подборъ, молодецъ къ молодцу, здоровые, смуглые, съ открытой грудью и прекраснымъ лицомъ. Они носятъ самыхъ яркихъ цвтовъ тонкія миткалевыя рубахи, которыя даютъ полную свободу ихъ тлодвиженіямъ. На багровомъ фон моря, каждый отдльно взятый каикъ — просто, картинка! Изъ глубины его выставляются только одн головы правоврныхъ пассажировъ, въ красной феск съ голубой кистью. Лица этихъ людей полны кроткой важности, которая такъ свойственна человку, сосущему трубку.

Босфоръ оживленъ множествомъ разнообразныхъ судовъ. Тутъ стоятъ на якор русскіе военные корабли; развозятся по деревнямъ сотни пассажировъ въ большихъ перевозныхъ баркахъ; желтютъ лодки, нагруженныя кучами большихъ, золотистыхъ дынь; скользитъ яликъ нашъ, и при гром пушекъ бытро несется, сдланный на подобіе дракона, каикъ султана съ тридцатью гребцами. Повсюду темнютъ чернобокіе корабли и пароходы съ русскимъ, англійскимъ, австрійскимъ, американскимъ и греческимъ флагами, а вдоль набережной тянутся туземныя суда съ острововъ и отъ береговъ Чернаго моря, съ высокими, украшенными рзьбою кормами, точь-въ-точь, какъ на картинахъ семнадцатаго вка. Рощи и башни, куполы и набережныя, высокіе минареты и стройныя мечети возвышаются вокругъ васъ въ безконечномъ разнообразіи и придаютъ морской сцен такую прелесть, что, кажется, никогда бы не соскучился глядть на нее. Многаго не видалъ я внутри и вокругъ Константинополя, не имя силъ оторваться отъ этой удивительной панорамы. Но къ чему были мн другіе виды? Разв не тотъ изъ нихъ лучше всхъ, который доставляетъ вамъ боле наслажденія?

Мы остановились въ Пер, въ гостинниц Миссери, хозяинъ которой прославился превосходнымъ сочиненіемъ «Эотенъ». За эту книгу чуть не передрались между собою вс пассажиры нашего парохода; она очаровала всхъ, начиная съ нашего великаго государственнаго мужа, нашего юриста, молодаго Оксоніана, который вздыхалъ надъ нкоторыми въ ней мстами, боясь, не слишкомъ ли злы они, до меня, покорнйшаго слуги вашего, который, прочитавъ съ наслажденіемъ эту книгу, бросилъ ее, восклицая: «Aut diabolus aut.» Она, и это удивительне всего, возбудила сочувствіе и удивленіе даже въ груди безстрастнаго, каменнаго Атенеума. Миссери, правоврный и воинственный Татаринъ, превратился въ самаго мирнаго и свтскаго землевладльца, несравненно боле свтскаго по манерамъ и наружности, нежели многіе изъ васъ, сидвшихъ за его столомъ и курившихъ кальяны на крыш его дома, откуда любовались мы на гору, на домъ русскаго пославника и на сады сераля, отражавшіеся въ мор. Мы предстали передъ Миссери, съ Eothen въ рукахъ, и всмотрвшись попристальне въ лицо его, нашли, что это былъ «aut diabolus aut amicus.» Но имя его — секретъ. Никогда не произнесу я его, хотя мн и смерть какъ хочется назвать этого человка его собственнымъ именемъ.

Послднее хорошее описаніе турецкихъ бань сдлала, какъ полагаю я, леди Мери Вортлей Монтагъ, по-крайней-мр лтъ сто тридцать назадъ тому. Она такъ роскошно изобразила ихъ, что мн, смиренному писателю, можно разв набросать тотъ же эскизъ, но только въ другомъ родъ. Безспорно, турецкая баня совершенная новизна для чувствъ Англичанина и можетъ быть отнесена къ самымъ страннымъ и неожиданнымъ приключеніямъ его жизни. Я приказалъ своему valet de place или драгоману (чудесная вещь имть въ услуженіи драгомана!) вести себя въ лучшую изъ сосднихъ бань. Онъ подвелъ меня къ дому въ Тофан, и мы вступили въ большую, холодную комнату, освщенную сверху: это былъ передбанникъ.

Посреди его находился большой фонтанъ, окруженный раскрашенной галереею. Съ одной стороны ея на другую было протянуто нсколько веревокъ, на которыхъ вислъ большой запасъ полотенецъ и синихъ простынь для употребленія постителей. По стнамъ комнаты и галереи были надланы небольшія отдленія, снабженныя опрятными постелями и подушками, на которыхъ лежало около дюжины правоврныхъ; одни изъ нихъ курили, другіе спали, или находились только въ полузабытьи. Меня уложили на одну изъ этихъ

постелей, въ уединенный уголокъ, по причин моей незнатности, а рядомъ со мною помстился плясунъ-дервишъ, который, не медля ни минуты, началъ готовиться къ путешествію въ баню.

Когда снялъ онъ желтую, въ род сахарной головы, шапку, халатъ, шаль и другія принадлежности, его завернули въ дв синія простыни; одно блое полотенце накинули на плеча, а другимъ, какъ чалмою, искусно обвязали голову; принадлежности, которыя онъ скинулъ съ себя, были завернуты въ полотно и положены въ сторонку. Со мною поступили также, какъ съ плясуномъ-дервишемъ.

Посл этого почтенный джентльменъ надлъ пару деревянныхъ башмаковъ, которые приподняли его дюймовъ на шесть отъ полу, и побрелъ по скользкому мрамору къ маленькой двери. Я послдовалъ за нимъ. Но мн не было дано въ удлъ ловкости плясуна-дервиша; я пресмшно раскачивался на высокихъ башмакахъ и непремнно разбилъ бы носъ, если бы драгоманъ и баньщикъ не свели меня съ лстницы. Завернувшись въ три широкія простыни, съ блой чалмою на головъ, я съ отчаяніемъ думалъ о Полль-Моллъ. Дверь захлопнулась за мною: я очутился въ темнот, не знаю ни слова по-турецки, — Боже мой! что же будетъ со мною?

Темная комната была склизкимъ, отпотвшимъ гротомъ; слабый свтъ упадалъ въ нее изъ круглаго отверстія потолка, сведеннаго куполомъ. Хлопанье дверей, неистовый смхъ и псни гудли подъ сводами. Я не могъ идти въ эту адскую баню, я клялся, что не пойду въ нее; мн общали отдльную комнату, и драгоманъ удалился. Не могу описать той агоніи, которую почувствовалъ я, когда этотъ христіанинъ покинулъ меня.

При вход въ Сударіумъ, или самую баню, вамъ кажется, что вы задыхаетесь отъ жару; но это продолжается не боле полуминуты. Я почувствовалъ тоже самое, садясь на мраморъ. Пришелъ парильщикъ, снялъ съ головы моей чалму и съ плечь полотенце: я увидалъ, что сижу подъ сводомъ маленькой мраморной комнаты, противъ фонтана холодной и горячей воды. Атмосферу наполнялъ паръ; боязнь задохнуться исчезла, и я, находясь въ этомъ пріятномъ кипятк, чувствовалъ какое-то особенное удовольствіе, которое, безъ сомннія, чувствуетъ картофель, когда варятъ его. Васъ оставляютъ въ такомъ положеніи около десяти минутъ. Оно хотя и горяченько, однако очень не дурно и располагаетъ къ мечтательности.

Но представьте мой ужасъ, когда, поднявши глаза и выходя изъ этой дремоты, я увидлъ передъ собою смуглаго, полуодтаго великана. Деревянные башмаки и паръ увеличивали ростъ его; злобно, какъ лшій, улыбался онъ, размахивая въ воздух рукою, на которой была надта рукавица изъ конскаго волоса. Громко звучали подъ сводомъ непонятныя для меня слова этого чудовища; большіе, выпуклые глаза его сверкали, какъ уголья, уши стояли торчкомъ, и на бритой голов подымался щетинистый чубъ, который придавалъ всей наружности его какую-то дьявольскую ярость.

Чувствую, что описаніе мое становится слишкомъ страстно. Дамы, читая его, упадутъ въ обморокъ, или скажутъ: «Какой оригинальный, какой необыкновенный способъ выраженія! Джэнъ, душа моя, теб нельзя читать этой отвратительной книги.» A потому и постараюсь говорить покороче. Этотъ человкъ начинаетъ со всего плеча тузить своего паціента пучкомъ конскихъ волосъ. По окончаніи побоища, когда лежите вы въ полномъ изнеможеніи подъ брызгами фонтана теплой воды я думаете, что все уже кончено, парильщикъ снова является передъ вами съ мднымъ тазомъ, наполненнымъ пною. Въ пн лежитъ что-то похожее на льняной парикъ миссъ Макъ Уиртеръ, которымъ такъ гордилась эта старушка, и надъ которымъ вс мы отъ души смялись. Только лишь намреваетесь вы поразсмотрть эту вещицу, она внезапно бросается вамъ въ лицо — и вотъ вы покрываетесь мыльной пною. Вамъ нелзя смотрть, нельзя ничего слышать, вы съ трудовъ переводите дыханіе, потому что на глазахъ и въ ушахъ мыло, а по горлу движется парикъ миссъ Макъ Уиртеръ, обливая грудь вамъ мыльною водою. Въ былое время злые мальчишки, насмхаясь надъ вами, кричали: «Каково васъ взмылили?» Нтъ, не побывавъ въ турецкой бан, не знаютъ они, что значитъ: взмылить.

Когда окончится эта операція, васъ бережно отводятъ обратно въ холодную комнату, завертываютъ снова въ простыни и укладываютъ на постель. Вы чувствуете невыразимое удовольствіе! Тутъ приносятъ вамъ наргиле — такой табакъ можно курить только въ раю Магомета! Сладкое, сонливое изнеможеніе овладваетъ вами. Въ Европ не имютъ понятія объ этой усладительной, получасовой лни, проведенной съ трубкою во рту. Тамъ придумали для нея самую позорную брань, называютъ, напримръ, матерью всхъ пороковъ и т. д.; но въ самомъ-то дл, не умютъ образовать ее по здшнему и заставить приносить т же плоды, какія приноситъ она въ Турціи.