Пути и вехи: русское литературоведение в двадцатом веке

Сегал Дмитрий Михайлович

Вклад «Литературного критика» в литературную критику был действительно очень велик. Отчасти это влияние объясняется тем, что они действовали буквально «в пустыне». Вся та литературная критика, которая бушевала вокруг этих двух журналов, была основана исключительно на идеологических предпосылках. Рискуя повториться, скажу, что в целом в это время история литературы основывалась во многом на предпосылках традиционной, ещё дореволюционной академической школы с небольшой прибавкой идей формальной школы и партийных идеологических моментов. В противоположность этому актуальная литературная критика вся исходила из чисто политических и даже, можно сказать, полицейских предписаний, связанных с партийной конъюнктурой текущего момента. Грубо говоря, критик не мог похвалить какое-нибудь стихотворение только потому, что оно было похоже на какой-то очень хороший, идеальный образец пера, скажем, Пушкина или Лермонтова. Стихотворение было хорошим, только если в нём предавались проклятию «враги народа» и воспевалась доблесть Сталина.

И вот на этом фоне мы видим в течение ряда лет критические выступления, в которых критерий качества совершенно иной. Разумеется, исходные предпосылки этой критики марксистские, причём, я бы сказал, вызывающе марксистские,

а не, скажем, чисто ленинско-сталинские, хотя в статьях «Литературного критика» было предостаточно ритуальных обращений к авторитету и этих вождей (а также, добавлю, и других вождей, например… Л. М. Кагановича). Марксистский характер теоретического аппарата «ЛК» не мог не накладывать своего довольно удручающего отпечатка на сочинения, там появлявшиеся. Особенно это было очевидным в многочисленных, объёмных и весьма разнообразных по тематике работах Георга Лукача, которые заполняли страницы «Литературного критика» и «Литературного обозрения». Добавлю, что помимо этих журналов произведения Лукача печатались по-немецки на страницах коммунистических изданий, выходивших тогда в Москве, а также издавались в виде отдельных книг. Я не стану подробно входить здесь в проблематику фундаментальных работ Лукача по теории и истории романа, по теории реализма, а также его многочисленных историко-литературных работ по немецкой и русской литературе. Я вполне отдаю себе отчёт в том огромном значении, которое имели эти работы для теории литературы марксистского толка, однако считаю, что, поскольку все они без исключения опираются на так называемый классовый анализ той или инои действительности, которая, как считал Лукач, находится в основе либо литературного сюжета, либо влияла на автора, чисто литературоведческое и эстетическое значение работ Лукача если не просто нулевое, то минимальное. Дело в том, что всё, что в них говорится о классовом анализе, его реальных предпосылках, следствиях, о формах классового влияния, о связи всего этого с литературой и т. п., покоится на данных, либо просто высосанных из пальца, либо подтасованных, либо, в лучшем случае, не имеющих никакого отношения к тем динамическим структурам исторической действительности, которые этот «классовый анализ» якобы обнаруживает. Это в полной степени относится к дискуссии о «проблеме» связи художественного метода и стиля автора с его классовыми корнями, позицией и идеологическими и политическими взглядами. Несомненно, что анализ того, насколько эти позиции и взгляды выражаются в творчестве того или иного конкретного писателя, может представлять большой интерес, особенно, если идёт речь о высокоталантливых писателях, придерживавшихся открыто реакционных, провокационно радикальных или прямо-таки фашистских (избави Бог!) взглядов. В качестве примера могу привести сочинения таких авторов, как немец Эрнст Юнгер, француз Луи-Фердинанд Селин или американец Эзра Паунд. Уже само перечисление этих имён показывает, что степень влияния идеологии на искусство, форма этого влияния и направление этого влияния отличается от автора к автору. Отсюда кажутся надуманными и натянутыми все выводы типа того, что автор описывает действительность хорошо (объективно и т. п.) благодаря своим политическим взглядам или вопреки им. Эта дискуссия между «вопрекистами» (Лукач и его школа) и «благодаристами» (Кирпотин и ему подобные) кажется сегодня бесконечно устарелой, архаичной и в чём-то смешной — совсем не так, как обстоит дело с чисто критическими выступлениями той же группы!

Критические выступления «Литературного критика» вызвали на себя огонь партийных идеологов по целому ряду причин. Главными были общегуманистическая и, я бы сказал, ориентированная на духовное содержание направленность этой критики, критическая точка зрения, находящаяся, так сказать, вне, поверх пролетариата и, главное, его авангарда — коммунистической партии, и стремление поместить эту критическую точку зрения в одном континууме с эстетическими позициями, вырабатывавшимися в мировой науке. Всё это никак не означает, что критики «ЛК» сознательно избирали немарксистскую точку зрения. Это означает, впрочем, нечто гораздо более неприемлемое и опасное для партийных идеологов: стремление самостоятельно строить и оценивать эту марксистскую точку зрения и (о, ужас!) умение оценивать с её позиций всё то фальшивое и поддельное, что навязывает партийная идеология.

Критики «ЛК» последовательно давали высокую оценку произведениям, авторы которых (Ю. Крымов «Танкер «Дербент»», Р. Фраерман «Дикая собака динго», рассказы А. Платонова, произведения А. Гайдара) стремились показывать настоящие человеческие переживания и коллизии, в которых главное — это страдание, переживание о родных и близких, забота о ближнем, умение отстаивать человеческое достоинство, стремление воспитывать в себе и других отзывчивость и понимание. Все эти произведения выделялись как на фоне предыдущей советской (пролетарской!) литературы двадцатых годов, так и на фоне требований, которые ортодоксальная критика все более агрессивно предъявляла литературе. Особенно замечательно — на фоне всё усиливающейся обстановки террора и раздувания ненависти к всякого рода «врагам народа» — выглядела подчёркнуто позитивная оценка критикой «ЛК» рассказов Андрея Платонова, в которых главное — это проповедь любви к человеку, любви к земле и природе.

Георг Лукач посвятил отдельную статью рассказу Андрея Платонова «Бессмертие» [24] , в которой он специально подчеркнул особую ценность этого произведения, поскольку в нём выведен положительный образ самоотверженного идейного коммуниста, который не жалеет самого себя в стремлении помочь страдающим людям, в стремлении окружить их теплом и заботой. Этот тип человека, писал Г. Лукач, является принципиально новым, и его появление в литературе — сигнал для общества.

24

Лукач Г. Эммануил Левин. «Литературное обозрение». 1937. № 19–20. С. 19–20.

Надо сказать, что, производя подобного рода анализ, Г. Лукач ещё находился в рамках марксистской публицистической традиции, так сказать, доэтатистского типа, скажем, 1910-20 годов и, скорее, не русского, а европейского образца, который,

впрочем, естественно подходил для Г. Лукача, который и был левым европейским интеллигентом, хоть и активным коммунистом, но ещё дореволюционной поры. Этот анализ был для сталинской тоталитарной идеологии во много раз опаснее, чем даже самые прямые атаки с каких-то противоположных марксизму позиций, поскольку в них последний отвергался с порога, а анализ с марксистских позиций, произведённый независимым от каких бы то ни было партийных или государственных институтов человеком наверняка, во-первых, грозил обнаружением ошибок и провалов в тоталитарной идеологической аргументации и, во-вторых, требовал тщательного анализа-опровержения, что было делом крайне опасным, ибо в процессе такой аргументации могли открываться все новые и новые мины.

Итак, наиболее опасными для правящей идеологии во взглядах критиков «ЛК» были всё те же моменты, где эти критики подхватывали на вооружение вроде бы совершенно ортодоксальные лозунги типа классовости или народности, но подавали их всегда в духе своих собственных (на самом деле, лукачевских) интерпретаций тех или иных мест у Маркса или Ленина. Особенно популярными среди критиков «ЛК» были работа Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» и брошюра Ленина «Что делать». Обе они использовались для обоснования понимания народности и классовости не как каких-то реальных качеств эмпирических рабочих-пролетариев, эмпирического рабочего класса, а как особых, дедуктивно выводимых свойств, сопоставимых с тем, о чём, для своих целей, толковали учёные-эстетики, философы, историки Германии, Англии и Франции XIX–XX веков. В 1940 году это ещё было не запрещено. Позднее, в конце сороковых годов, подобный подход станет признаком полного идеологического разложения и упадка, если не сказать хуже — идеологической диверсии. Самостоятельные операции с Марксом и Лениным без посредничества Сталина станут признаком «ревизии марксизма-ленинизма», а обращение к «буржуазным авторитетам» станет политическим преступлением. Всё это действительно выводило партийных идеологов из себя. В конце концов с подачи докладной записки секретарей Союза советских писателей СССР А. А. Фадеева, известного прозаика, и В. Я. Кирпотина, ортодоксально-партийного литературного критика, журнал «Литературный критик» был 26 ноября 1940 года закрыт особым постановлением Оргбюро ЦК ВКП (б). Несколько слов об этой истории, как она видится в перспективе будущих событий, а также некоторый итог предыдущего.

Сравнение докладной записки с текстом постановления Оргбюро ЦК весьма поучительно. Оно поучительно, прежде всего, поскольку помогает понять реальную роль идеологически проверенных «масс» в организации кампаний преследования «врагов». Их роль была гораздо более вредоносной, чем поверхностное рассмотрение позволяет считать. Кажется, что все идеологические погромы инициировались высшими органами партии. Наделе, в частности в самых крупных кампаниях, таких, как дело «Литературного критика», дело Ахматовой и Зощенко в 1946 году, дело Пастернака в 1958-59 годах, друзья-писатели, коллеги по творческому цеху, особенно наиболее идеологически рьяные из них (при всегдашней гласной или негласной поддержке большинства рядовых писателей), первыми указывали на действительные или мнимые отклонения того или иного произведения или автора от партийной линии, направляли соответствующие доносы наверх, а там руководящие инстанции, иногда следуя своим собственным установкам, а иногда боясь, чтобы кто-то из их коллег-руководителей не упрекнул их в либерализме, начинали широкомасштабные преследования.

Впрочем, в случае «ЛК» инициатива Фадеева и Кирпотина была поддержана руководством партии не в полном объёме. В тексте постановления Оргбюро мы не находим ни одного из тех тяжёлых политических обвинений, которыми пестрит докладная записка («буржуазный идеалист», «буржуазно-либеральная ревизия марксизма», «преклонение перед предрассудками», «антипартийная группировка в литературе» и т. д. и т. п.). Ни один из критиков, поименованных в докладной записке, не был раскритикован в постановлении. Более того, даже Андрей Платонов, названный в докладной записке «автором литературного пасквиля на колхозное движение», никак в постановлении не упомянут.

Трудно сейчас понять подлинные причины подобной «воздержанности». Запомним следующее: ни один из «героев», названных в доносе, не был репрессирован. Это значительное изменение политики по сравнению с годами Большого Террора, когда малейший подозрительный шум или шорох вокруг чьего-то имени зачастую был более чем достаточен, чтобы этот человек исчез навсегда. Но запомним и другое: все те, кто так или иначе фигурировал в партийных постановлениях, докладных записках или доносах в 1940 году, попадут под увеличительное стекло партийных надзирателей. Многие из них позднее станут героями новых, ещё более тяжких преследований. Такими были Анна Ахматова, Андрей Платонов, критик Фёдор Левин и даже венгерский коммунист-эмигрант Георг Лукач. Более того, идеологические прегрешения и «преступления», которые вменялись Ахматовой и критикам из группы «ЛК», были потом в тех же самых формулировках вытащены на белый свет во время кампании 1946 года и позднейшей борьбы против «космополитизма». И, наконец, последнее: фигуры тех, кто будет застрельщиками идеологической кампании 1940 года: Фадеева, Кирпотина, Ермилова, цековских чиновников Александрова и Еголина и их высокого патрона Жданова, станут синонимами той страшной погромной кампании, которая будет бушевать с 1946 по 1953 год. Именно эти имена будут прочно ассоциироваться с погромом, который будет в те годы учинён в литературоведении, когда будут публично охаяны труды Александра Веселовского и его учеников В. М. Жирмунского и ещё живых формалистов В. Б. Шкловского, В. Я. Проппа, Б. М. Эйхенбаума, когда само занятие мировой литературной классикой будет объявлено идеологическим преступлением. Впрочем, этот период идеологических преследований не будет сопровождаться публичным истреблением его главных жертв. Все они, за исключением несчастных Г. Гуковского и М. Азадовского (оба — евреи!), остались на свободе и пережили эту бурю. Вдохновитель и организатор травли интеллигенции Андрей Жданов скоропостижно умер в 1949 году в разгар этой кампании. Чиновники Александров и Еголин, каждый в своё время, будут уволены со своих постов и преданы позору и забвению. Писатель Фадеев покончит с собой после того, как станут известными, после хрущёвских разоблачений на XX съезде, факты преступления сталинского режима. А вот критики Ермилов и Кирпотин, эти поистине кровавые шавки сталинского террора, повинные в смерти многих писателей (в частности, того же Андрея Платонова) спокойно окончат свой век в старости.