ПВТ. Тамам Шуд

Ульяничева Евгения

Но тут как-то все Хомы не иначе раком, блять, встали, и указали на Дятла.

Нашли, мать их, стрелочника.

Как свалили с Хома, так капитан замазался у себя в каюте и носа не высовывал. Дятел волновался больше всех, хотя виду не казал.

Все беды от баб, размышлял угрюмо. Какая-то стриженая танцорка, ножками на сцене дрыгала, а русый теперь на стены лезть будет.

Цыган прибился на камбузе, пока там хозяйничала их собственная рыжая беда. Кашеварила, гремела доской. Пахло вкусно. Цыган хмуро втыкал в столешницу нож, ковырял ногтем трещины.

Отшлифовать да залачить, размышлял, вот и заделье сыщется.

— Ты бы с ним поговорил, а?

Цыган свел лопатки, ощетинился.

— Я ему нянька-мамка, что ли?

Медяна обернулась, закинула на плечо полотенце. Им она наловчилась лупить мух, тараканов да цыганов. Больно, главное.

— Ты ему лучший друг! — Ткнула в спину пальцем. — Горан! Кого еще он будет слушать, а?

— Не силен я в речах. Чай, не Ледокол, лясы-балясы точить.

— Уж расстарайся ради капитана!

— Да я лучше так посижу, на жопе ровно. Ради него же.

Медяна поджала губы, покосилась, размышляя. Сдула со лба прядь. Уперла руки в боки.

— Хорошо. Дело хозяйское. Но тогда я скажу ребятам, что полномочия капитана на Тренкадисе берешь ты? И весь спрос с тебя, значит, как со старшего помощника?

Дятел яростно поскреб подмышкой, гвозданул кулаком по столу.

— Ведьмица ты! Приблудилась на мою голову, — вернул нож на место, поднялся.

— На обед не опаздывайте! — догнал его окрик девчонки.

Вот щучка, подумал цыган. Ни кожи, ни рожи. Ведь боялась его поначалу до усрачки, а теперь насмелилась, как пса гоняет. Но если русый не прочухается до Агона, тогда хана им всем. Репутацию можно строить годами и проебать махом. Вон, у Еремии даже арфа потускнела. А надо, чтобы горела изумрудом. Чтобы издалека расчухали, щеглы.

Дятел вздохнул, остановился перед плотно запечатанной дверью в Волохину каюту. Ни ручки, ни щелки. Потеребил тяжелую серьгу.

Еремия, отчини дверь.

Не положено, печально отозвалась Еремия. Капитан не велел.

Дятел закатил глаза. Терпение не было его добродетелью.

Открой, или к Луту саблей измордую! Ты меня знаешь!

Еремия вздохнула и щелкнула замком.

***

Сколько ему годков на ту пору сравнялось, цыган сам не знал. Не вел счет как-то. Авось, двенадцать наскреблось бы. Подлеток безусый, голенастый, ухватистый. Много чего умел, много чего насмотрелся, а попался, как воробей на гумне.

Задумал свести коня у богатейчика. Такого коня, что голову положить не жалко. Высокий, тонконогий, не ходит — плывет, шерсть огнем горит, глаза как сливы лиловые. Песня, а не конь! Приведи такого к старшему на погляд, сразу в круг примут! Ни с кем не перемолвился, не посоветовался, сам-один пошел. Удаль показывать, ага.

И почти сладилось дело. Девку белую-дебелую, куклу сахарную, дочку хозяйскую, заболтал-охомутал. Все бабье на него велось, на сладкие речи, на широкие плечи, на глаз черный, на елдык точеный. Простого бабы склада, учили старшие. Лей им в уши послаще, рукой между ляжек шуруй, и вся наука. Твоя будет краля-шкура.

С этой тем

же манером столковался. Батька ейный злой был. Двор богатый, сад здоровенный, венцов в тереме как говна у козла. Волкодавов злющих держал. Девку, как телушку, кормил да холил, но воли не давал. Конь-огонь в конюшне томился, а на ночь спускал его хозяин по саду ходить, шелковую мураву щипать.

Ночью и решил его брать.

Уломал кралечку на свиданьице. Та покачевряжилась для вида, но согласилась быстро. Переспелая была, засиделась в девках, кровь бродила.

Псов на цепь посадила, любовничка в калиточку поманила. Ну, дело-делом, все успели. Подпоил дурочку, а когда та храпака задала, мигом к конику кинулся.

Разглядел наконец, что за клад ему в руки шел.

Ахнул только, присел, хлопая себя по ляхам. До того хорош конь оказался, чисто самоцвет смородиновый. Не боялся Дятла нисколечко, горбушку с ладони взял. Цыган с коняшками хорошо ладить умел. Вот и этого — привадил, погладил, в шелковую гриву пальцы вплел. Только приметил, что заткан весь конь тонким кружевом, а к кружеву тому колокольцы пришиты. Меленькие такие, с ноготок.

И подрезать сеть-кружево никакой возможности, плотно на коне сидит. Взмок Дятел загривком, но от задуманного не отступил. Повел за собой, в калитку сунулся.

Конь возьми и взыграй.

Звякнули колокольцы.

И не слышно вроде, а вспыхнули огни во всех комнатах, высыпал народ в портах, но с дрекольем. Дятел знал — за такое дело бьют смертным боем, живым в землю вгоняют. Ждать не стал, коня бросил и полетел. Не к своим, прочь, к утрешнему лесу.

Мужики дворовые за ним кинулись. Злые, чисто кобели цепные. Гнали, как волка. Лес-то им знаком был, а Дятлу откуда бы. Только у деревни встали летовать.

Уходил вприскочку. Страх в спину толкал, в затылок мокрый дышал, да и ноги легкие, длинные-лосиные, вынесли бы. Вот только так разогнался Дятел, что не угадал трясины за чарусой, травой да цветами забранной. Ухнул по бедра. Не сразу смекнул, что обратно к берегу бы рвануться. Задергался, вперед прянул, сильнее увяз. Ноги в пустоте болтались, ряска у пупа заплескалась.

Взвыл тут Дятел в голос. Почуял, как цапнула за пятку костяная рука.

Заорал, людей клича. Пусть услышат, пусть найдут — лучше от человеческой руки подохнуть, чем так вот, скотиной.

Не откликнулся никто, не выбежал ему головушку беспутную проламывать. Или отстали, след потеряли, или нарочно загнали да оставили в наказание, медленной смерти на растерзание.

Поорал еще Дятел, повыл, пока голос до заячьего писка не сорвал. Утренний лес молчал. Солнышко набухало, припаривало. Пахло живицей, зверем. Туман клоками расходился. Нудела мошка, забивалась в нос и глаза, перекликались осмелевшие птицы. Над верхушками елей расходился зеленый, холодный рассвет.