Пять минут прощания (сборник)
Шрифт:
Да, про отца его отца. Тут была своя история. У него сестра сразу после войны эмигрировала. Она тогда в Австрии была. Она была медсестра. Перешла из нашей зоны в американскую, и привет. А он, ее брат, то есть отец первого мужа моей первой жены, был артист эстрады, разговорный жанр. Он очень напугался, и стал показывать верность партии и правительству. Стал выступать на разных закрытых банкетах. На дачах у министров. Как-то втерся, хороший артист был, кстати. Но не любил это дело. Его сын рассказывал: бывало, выпьет, подойдет к зеркалу и изобразит какого-нибудь первого секретаря ЦК нашей многострадальной республики. Он много денег зарабатывал. Но зато много пил, почти все прогуливал. Поэтому дачу не достроил – фундамент
Вот. А когда мы развелись с первой женой, то сын – которого я усыновил – стал жить на этой даче со своей бабушкой, папиной мамой. Потому, что у папы была уже другая семья к тому времени. У мамы тоже. А бабушка – Марта ее звали – все время рассказывала мальчику, какой у него был дедушка большой артист и неоцененный талант. Кстати, он был народный артист республики. Так что он захотел носить его фамилию, то есть фамилию своего папы, но дело не в папе было, а именно в дедушке. Поэтому он меня попросил, чтоб я отказался от усыновления. Ну и хорошо. Бабушка Марта на даче развела смородину, клубнику, целое хозяйство. А еще она хотела внучку, девочку. Хотя Роберта она любила, конечно. Но очень хотела внучку. А у ее сына в новой семье родилось три мальчика подряд. Она ему: «Родите мне внучку!» А он ей: «Да что я, с ума сошел? Хватит!» И у нашей с ним первой жены в новом браке тоже мальчик родился.
А я женился, и у меня сразу бац – девочка.
Марта говорит: всё, будете у меня жить, будет у меня внучка. Любила ее, как родную. Когда она умерла, мы на следующее лето уже не собирались приезжать, а Роберт позвонил: «Живите, вы что! Только помогите терраску сделать».
Он сам на даче почти не бывает. Он и здесь раз в год бывает. Нашел в Канаде двоюродную тетю, троюродных сестер, зацепился, и отца с новой женой перетащил.
И меня зовет. Но я не хочу. Тут все одичает к черту.друзья давно не виделись ЭКСПЕРТИЗА
Петров приехал к Сидорову на дачу. Пообедали, потом погуляли, потом вернулись, поднялись на второй этаж, в кабинет.
Сидоров разлил вино. Подняли бокалы, пригубили.
– А ничего! – сказал Сидоров. – Я еще в прошлом году купил. «Шато де Бродель» девяносто шестого года.
– Да, неплохо, – сказал Петров. – Вот приедешь ко мне, я тебе дам настоящий «Шато де Бродель» восемьдесят девятого.
Помолчали. Сидоров допил вино и посмотрел на часы.
– «Омега»? – спросил Петров.
– Да, – сказал Сидоров. – Решил себя побаловать на старости лет.
– Хорошие часики, – сказал Петров. – Но на грани ширпотреба. Настоящий бренд – это «Одмар» или «Ле-Культр».
– Мне плевать на бренды, – пожал плечами Сидоров.
– А если плевать на бренды, – оживился Петров, – тогда купи наш «Союз»! Машина не хуже «Брейтлинга»! Да лучше, клянусь! А стоит вдесятеро меньше.
– Пить будешь? – спросил Сидоров.
– Самую чуточку, – сказал Петров. – Ага, спасибо. Ну, как ты вообще? Светскую жизнь ведешь? В театры ходишь? Новинки читаешь?
– Веду, – сказал Сидоров. – Вот вчера, например, был на приеме в Нобелевском фонде. Да, а тебя почему не было? Там вся Москва была.
– Ужин у британского посла, – развел руками Петров. – В узком кругу.
– А в пятницу мы с Машей в Большом были. Балет Ксенакиса «Медея».
– Ага, – сказал Петров. – Видел, видел. В прошлом году.
– Ты, наверное, путаешь. Это же премьера.
– В театре Ковент-Гарден, – сказал Петров.
Помолчали.
– Что посоветуешь пролистать? – спросил Петров.
– Если из интеллектуального, – сказал Сидоров, – то роман Джонатана Литтела. «Благодетельницы». Про войну, глазами раскаявшегося эсэсовца-педераста. Отрывки были в Иностранке. Хорошая вещь. Но
– Ударение на «э», – сказал Петров. – Литтал. Он француз с английской фамилией. Я читал. В подлиннике.
– Коля, – сказал Сидоров. – А вот у тебя, например, пистолет есть?
– Есть, – сказал Петров.
– А какой?
– «Петерс-шталь», разумеется, – пожал плечами Петров.
– А у меня «стечкин», – сказал Сидоров, встал, подошел к письменному столу, выдвинул ящик, достал пистолет и застрелил Петрова.
ближняя дача БЕГИ, СОКРОЙСЯ ОТ ОЧЕЙ
– Маяковский, – сказал Сталин, – был и остается лучшим поэтом советской эпохи. Но нам надо выбрать лучшего поэта русской, дореволюционной эпохи. Для этого я пригласил вас сюда, товарищи! Хочу узнать мнение моих старых друзей и соратников.
Сталин давно уже решил, кого назначить главным поэтом царской России. Некрасов отпадает: народу нужны хорошие стихи, а не колхозная бубнилка. Тютчев – многовато мистики. Лермонтов – нет: не уважал органы, неправильно понимал Кавказ, не чувствовал его. Был убит на дуэли не за прогрессивные убеждения, а так, подрались два пьяных офицерика. Вот у Пушкина дуэль имела большое общественно-политическое значение. Но Пушкин совершенно не годится. «Властитель слабый и лукавый, тебя, твой трон я ненавижу». А кто ты такой, критиковать руководство страны? Патриотизм неискренний. Кто поверит, что «Клеветникам России» он написал от души? И вообще не собрание сочинений, а сплошной донжуанский список. Остается один настоящий поэт – Фет Афанасий Афанасьевич. Задушевная лирика, и никакой политики. Настоящая поэзия! Ни одна троцкистская сволочь не сможет перетолковать в свою пользу. Фет, Фет и еще раз Фет!
– А ты сам как думаешь, Коба? – спросил Ворошилов, прервав его размышления.
– Некоторые говорят, что у нас в партии маловато демократии, – сказал Сталин. – Но это лживые измышления. Высказывайтесь, товарищи. А я потом подытожу.
– Пушкин, конечно! – вылез вперед всех Каменев.
– Разумеется, Пушкин! – кивнул Зиновьев.
– Он, он, Александр Сергеевич, – вздохнул Бухарин.
– Да, конечно, Пушкин, – сказал Рудзутак.
– А что скажут наши органы? – спросил Сталин.
– Думаю, товарищи правильно сказали! – ответил Ягода.
– А что скажут наши военные?
– «Ура, мы ломим, гнутся шведы!» – продекламировал Тухачевский.
– «Волнуясь, конница летит!» – подхватил Блюхер. – Пушкин, товарищ Сталин, кто же еще!
– Клим, а ты что молчишь? – обратился Сталин к Ворошилову.
– Я вообще только один стишок помню, – развел руками тот. – Была у нас в полку сестричка, сидели мы с ней как-то ночью над речушкой. Она стишок рассказала: Шепот, робкое дыханье, трели соловья, серебро и колыханье сонного ручья… Меня, Коба, прямо слеза пробила…
Ворошилов утер слезу кулаком: вспомнил сестричку, видать.
– Хватит хныкать, – сурово сказал Сталин. – Значит, большинством голосов лучшим поэтом утвердить Пушкина Александра Сергеевича. Создать всесоюзный оргкомитет для мероприятий по увековечению. А ты, Клим, его возглавишь… Тоже мне, любитель Фета!поговорим о странностях любви ЗА ЧТО?
Матвеев проснулся рано. Лежал на спине и смотрел в потолок. Лежал тихо, чтобы не разбудить жену. Она очень чутко спала, и когда он спросонья начинал вертеться с боку на бок, тут же бурчала:
– Что ты возишься? Лежи спокойно! Или тогда уже вставай.
Он скосил глаза налево, на комод, где часы. Самое начало седьмого.
Потом скосил глаза направо, на жену. Она тоже лежала на спине, дышала ровно. Веки слегка вздрагивали. Матвеев знал, что это означает стадию быстрого сна : то есть она сейчас спит и что-то видит во сне.