Пятая труба; Тень власти

Бертрам Поль

И он заскрипел зубами.

Теперь пришло время действовать мне. Было бы жаль, если б в день обручения фру Марта выглядела бледной и исхудавшей! Ван Стерк был молод, его руки не осквернены, и было бы жаль, если б он выпачкал их о такое животное, как этот ван Шюйтен. Поэтому я пригласил его к себе в кабинет и поздравил с производством в офицеры.

— Я обещал вашей матери сделать это для неё, — перебил я его горячее выражение благодарности. — Она также кое-что сделала для меня.

Он взглянул на меня с изумлением:

— Она никогда не говорила мне об этом.

— Не пришло

ещё для этого время. Идите, наденьте ваше самое лучшее одеяние и отправляйтесь к ван Гирту просить руки его дочери. Скажите, что я вам это посоветовал. Потом приходите обратно и расскажите о результатах вашего сватовства.

Когда он ушёл, я подошёл к окну и долго стоял около него, как я делал раньше, ещё в Гертруденберге. С тех пор я отвык от этого: слишком много было связано с ним воспоминаний — радостных, печальных и страшных.

Из своего окна я смотрел на узкую улицу и на воду канала, которая медленно текла в Рейн, подобно тому, как жизнь города медленно течёт к смерти. Высокие крыши скрывали от меня небо. Я видел только небольшой кусок его, да и тот в отдалении был разрезан пополам колокольней. Но этот кусок по временам становился ярким и тёплым.

Сегодня я в первый раз оставался так долго у окна, наблюдая, как солнце врывается в окно и тёплые его лучи падают мне на лицо. Казалось, как будто чья-то невидимая рука ткала золотистые нити в этом сияющем сиянии, соединяя прошлое с настоящим и смягчая все слишком тёмные или слишком яркие контрасты.

На противоположном карнизе вылеплена голова демона, на которую я часто взглядываю с печальным удовольствием. Подобно тому, как он в своём каменном спокойствии с насмешкой глядит на мир, так точно великая цель управляет судьбами этого мира, посылая успех сильной руке и твёрдому сердцу.

Сегодня эти золотые нити соткали блестящую вуаль вокруг этой хихикающей головы, сгладив её жёсткую улыбку и придав её чертам необычную мягкость. Гуще и чаще протягивались золотистые полосы, пока дьявольская маска не исчезла в их ослепительном свете. Ещё раз солнечные лучи торжествовали над мраком, распространяясь золотыми нитями по всей земле — прекрасная эмблема света вечности. И вера в могущество этого света поднялась во мне с необычайной силой.

Из этих переплетающихся между собой золотых нитей мало-помалу стало вырисовываться как будто чьё-то лицо, похожее на лицо моей жены, но с улыбкой, какой я никогда не видел у неё: как будто она радовалась, что другая избавилась от судьбы, которая постигла её. Я часто видел её очами своей души, но вид её всегда был печален и суров, как в тот вечер, когда я покидал Гертруденберг. Теперь она как будто преобразилась, и я был рад ей, хотя она улыбалась и не мне.

Потом невидимые пальцы соткали новый образ.

В сиянии поднялось озарённое милой печальной улыбкой лицо донны Марион. Пристально и задумчиво глядели на меня её глаза, как будто изверившиеся в счастье, в своей силе.

Я продолжал стоять у окна, пока не постучали в дверь. Возвратился ван Стерк. Лицо его было красно. Как я и ожидал, он получил отказ.

Надев шляпу, я отправился к ван Гирту сам, и предложение было принято. У меня ещё довольно власти, чтобы внушить страх человеку вроде ван Гирта.

Теперь

у меня был ещё один заклятый враг — третий по счёту. Для губернатора довольно большого города это, конечно, не так много, и я обязан был бы иметь их побольше. Но, конечно, существует ещё значительное количество таких, которые мне неизвестны, и я могу этим утешиться. А ван Шюйтен! Я и забыл о нём. С ним их будет четверо, хотя он и не заслуживает этого имени.

1 мая.

Бедная фру Клара недолго наслаждалась счастьем своего сына. Вчера вечером она умерла. Она была уже плоха, когда я видел её в последний раз. Полнота её мира унесла её от нас. Но частичку этого мира она оставила и мне.

10 мая.

Весна наступила настоящая. Как она всё меняет! Лежал глубокий снег, когда приехала донна Марион. А теперь луга пестрят фиалками, ирисы растут прямо по краям каналов. Особенно великолепны фруктовые деревья: яблони и груши в полном цвету. Город как будто утопает в огромном цветнике.

15 мая.

Сегодня я предложил донне Марион пройтись со мной за городские стены, взглянуть на великолепие весны прежде, чем оно станет увядать. В моём предложении не было ничего удивительного: в эти дни все отправлялись за город с дамами. Она согласилась, но довольно холодно и после некоторого колебания. В случае надобности она может быть очень высокомерной и сухой даже со мной. Но я не обращаю на это внимания, ибо я знаю, что в такие минуты она страдает.

Мы наполовину обошли кругом город. От низкого солнца белые цветы казались золотисто-красными, а дома и башни города, покрытые блестящей черепицей, как огненные, поднимались к голубому небу.

Прежде чем угас этот розовый свет, я сломал озарённую им ветку и, подавая её моей спутнице, спросил:

— Донна Марион, угодно вам принять эту весеннюю ветку от меня?

Её прекрасное лицо слегка затуманилось, а в глазах блеснул гордый огонёк. Только тот, кто знал её так хорошо, как я, мог его заметить. Но от меня он не укрылся. Я понял, что не настало ещё время. Я знал, что мне нужно ждать и не тянуться к плоду жадными руками, как я это сделал три года тому назад. Грубым движением я сорвал его с ветки, но, словно буря, поломал и самую ветку. Теперь я буду ухаживать за ней смиренно, пока всякое сомнение не исчезнет из её сердца.

— Я назвал эти цветы — цветами моих надежд и моей благодарности, донна Марион. Может быть, вы по одному этому соблаговолите принять их?

Она взяла ветку и прикрепила её к своему корсажу.

— Вам не за что выражать мне благодарности, — промолвила она, — я обязана всем, а вы мне ничем!

— Я обязан вам больше чем жизнью, донна Марион, — верой и надеждой.

Она не отвечала. Я взглянул на неё, и в сердце моём поднялась волна неизмеримой нежности к этой женщине, которая научила меня чувствовать, что значит жизнь и любовь. На её бледное печальное лицо легли светлые вечерние тени, и я дорого бы дал за то, чтобы этот печальный взгляд стал весёлым.