Пятьсот веселый
Шрифт:
А поезд разошелся не на шутку. Подбадривая себя гудками, он стремительно катил на запад, и когда на изгибах пути можно было видеть маленький паровозик и уцепившуюся за него нескончаемую очередь цистерн, платформ и вагонов, казалось, что не локомотив тащит состав, а ожившие, беснующиеся вагоны толкают вперед упирающийся и тормозящий паровозик.
— Поехали, елочки зеленые! — Матвей зачарованно смотрел на проносящиеся мимо таежные красоты, целомудренные, неприступно суровые, еще не открытые художниками-пейзажистами. Мелькали придавленные к железнодорожному полотну маленькие покосы с островерхими стожками недавно скошенного сена, виднелась
Ощущение скорости пьянило Генку, он впитывал в себя проносившиеся мимо деревья и речушки, станционные домики и всем своим существом с ликованием рвался вперед, навстречу прекрасной и бесконечной новой жизни.
Стремительно бежал поезд за уходящим солнцем, но никак не мог догнать его. С востока незаметно и неотвратимо надвигались сумерки. Становилось все прохладнее, солнце то пряталось за верхушки деревьев, то появлялось вновь, но уже не раскаленное добела, а красное, утомленное, сомлевшее от собственного жара. Холодок, притаившийся в тайге, теперь выползал и на открытые места, окутывал низинки туманом, стлался над речушками.
— Сквозняк! — просипел Николай, зябко кутаясь в рваную телогрейку. Он встал с пола и пошел закрывать левую дверь вагона. Заржавевшее колесико с визгом покатилось по желобку, и в вагоне сразу стало темнее.
— Давай поедим, — предложил Арвид, — да и поспим как следует. Ух, буду зверски спать! До самого Новосибирска!
С трудом оторвался Генка от двери вагона. Оказалось, что все пассажиры ужинают. Владимир Астахов с Николаем открывали консервные банки, перед ними лежали на газете нарезанные вдоль огурцы и булка хлеба. Старушка, скорбно поджав губы, очищала от скорлупы яйцо. Интеллигентный старичок откусывал от тоненького ломтика хлеба и тщательно жевал, запивая водой из фаянсовой кружки с полустертым рисунком. Близнецы, успевшие немного поспать, сидели рядышком возле дремлющей матери, сосали большие колючие куски сахара и таращили на пассажиров влажные черненькие глаза.
Лесоруб успел подружиться с Матвеем, которого в вагоне иногда в шутку называли Елочки Зеленые — по его излюбленному присловью. Фронтовик на прозвище не обижался, а просто на всякий случай сказал своему новому приятелю:
— Просеков у меня фамилия. Матвей Иванович Просеков.
Тут он смущенно улыбнулся, словно говорил: вот уж какой я есть и другим быть не могу, а если никто не называет меня Матвеем Ивановичем, то это не столь и важно. В эту минуту его некрасивое, скверно выбритое лицо излучало столько искренности, добродушия и приязни к окружающим, что казалось очень симпатичным.
Лесоруб слушал и согласно кивал головой. Он сидел на полу, наверное, так, как привык сидеть в тайге возле костра, сложив калачом ноги в сапогах из яловой кожи. Нарезал большие ровные куски хлеба, прижимая булку к кителю, потом достал из промасленной тряпицы квадрат свиного сала с золотистой корочкой и отрезал несколько
— Все как у людей, — прогудел он. — Жаль, что заварочки нет, но перебьемся, пожалуй, и без чайку.
Генка, подстегнутый общим ужином, полез на шершавую полку, колючую, но отлично пахнущую смолой, и присоединился к Арвиду, который уже ожесточенно жевал хлеб, отрывая куски от целой булки.
Неприхотливые, забывшие вкус многих довоенных лакомств, они с жадностью уплетали хлеб, даже не запивая его водой. У них были крепкие зубы и непритязательное гастрономическое воображение, суженное войной до самого жалкого предела.
— У меня еще есть сухари. Хочешь? — спросил Генка, пережевывая хлеб так, что он становился сладким. — Хорошие сухари…
— Знаю, что есть. Прибереги, — с набитым ртом хозяйственно прошепелявил Арвид. — Сухари не испортятся. А хлеб может заплесневеть.
— Не успеет, — убежденно заявил Генка и разломил пополам оставшуюся от булки горбушку. — А на остановках попытаемся колбасы или сахара достать.
Арвид не успел ничего ответить, потому что послышался голос Матвея:
— Эй, ребята, елочки зеленые! Возьмите-ка котелок. Да еще Иван Капитонович велел вам передать два шмата сала. Чтоб ехалось веселее.
— Дельно! — Арвид встрепенулся и на четвереньках, чтобы не удариться о крышу вагона, подполз к краю нар, бережно принял котелок и два замечательно огромных куска сала, от которого призывно веяло чесноком и сытостью. — Покорнейше благодарим, граждане пассажиры!
— Давай, давай, так скать, — послышался добродушный бас дарителя, и Генка опять увидел широкую улыбку лесоруба, довольного своей щедростью и тем, что не только он сыт и устроен.
— Не пропадем! — ликующе произнес Арвид, протягивая Генке розоватый кусок сала с мягкой корочкой, на которой едва чувствовались крохотные колючки от опаленной щетины.
Когда во рту растаял последний кусочек, Генка услышал короткий визг задвигаемой правой двери. Вагон притих, погасла звездочка сигареты Астахова, еще немного поерзал на шершавых досках и ровно задышал Арвид.
А Генка долго не мог заснуть и перебирал в памяти все события этого необычного и счастливого дня. Почему-то опять вспомнились насмешки Арвида насчет немецкого. Ну разве он, Генка, виноват в том, что в школе не преподавали немецкий? Разве виноват в том, что в поселке не хватало книг?
И только раз он нашел настоящее сокровище: все книги, которые написал Джек Лондон.
…Это было примерно за год до начала войны, когда соседями Майковых по четырехквартирному дому стали плановик Лазарев, его жена и маленький сын.
Сам Лазарев — высокий, широкоплечий, с молодцеватой походкой. Она — молоденькая, тоненькая, с завитыми — что в то время было редкостью! — темными волосами, в туфельках на высоких каблучках.
Они шли по двору, а в середине вышагивал белоголовый голубоглазый мальчик. Генку поразило то, что мальчик был «настоящим блондином». В поселке жило много белоголовых пацанов. Но у них была простецкая, деревенская белоголовость. А у мальчишки волосы отливали удивительным солнечным блеском и были причесаны с пробором на боку, как у взрослого.