Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли
Шрифт:
Везде, где человек попадает в сферу влияния техники, он обнаруживает себя перед неизбежной альтернативой. Он должен либо принять своеобразные средства и заговорить на их языке, либо погибнуть. Но если их принять, — и это очень важно, — то мы становимся не только субъектом технических процессов, но в то же время и их объектом. Применение таких средств влечет за собой совершенно определенный стиль жизни, распространяющийся как на великие, так и на малые ее проявления.
Итак, техника никоим образом не есть некая нейтральная власть, вместилище действенных и удобных средств, откуда может по своему усмотрению черпать какая угодно традиционная сила. Напротив,
Инстинктом обладала церковь, когда она хотела уничтожить знание, называвшее Землю спутником Солнца; инстинктом обладал и рыцарь, презиравший ружейные стволы, и ткач, разбивавший машины, и китаец, запрещавший импортировать их. Все они, однако, каждый в свою очередь, заключили мир, причем такой мир, который свидетельствует об их поражении. Последствия наступают со все большей скоростью, со все более беспощадной очевидностью.
Еще сегодня мы видим, как не только обширные народные слои, но даже целые народы ведут борьбу против этих последствий, и борьба эта несомненно окончится неудачей. Кто захотел бы отказать в своем участии, скажем, крестьянскому сопротивлению, которое в наше время приводит к отчаянному напряжению сил?
Но здесь можно сколько угодно спорить о законах, о принятии различных мер, о ввозных пошлинах и о ценах, — эта борьба будет оставаться бесперспективной, потому что свобода, как она понимается здесь, ныне уже невозможна. Пашня, обрабатываемая машинами и удобряемая искусственным азотом, произведенным на фабриках, это уже не прежняя пашня. Поэтому неверно говорить, будто существование крестьянина вневременно и все великие перемены пролетают над его клочком земли как ветер и облака. Революция, которой мы захвачены, обнаруживает свою глубину как раз в том, что разрушает даже самые древние состояния.
Пресловутая разница между городом и деревней существует сегодня лишь в романтическом пространстве; она лишилась значения так же, как и разница между органическим и механическим миром. Свобода крестьянина не является иной, чем свобода каждого из нас, — она состоит в понимании того, что все другие образы жизни, кроме образа жизни рабочего, стали для него недоступны. Доказать это можно на любых мелочах, и не только из экономической области; именно вокруг этого момента идет борьба, исход которой, в сущности, давно уже решен.
Здесь мы принимаем участие в одной из последних атак на сословные отношения, которая сказывается еще болезненней, чем истребление десятой части городских культурных слоев посредством инфляции, и которая, наверное, может сравниться только с окончательным уничтожением старой воинской касты в ходе механических сражений. Между тем назад пути нет; вместо того, чтобы создавать заповедные парки, нужно стараться оказывать планомерную помощь, которая будет тем полезнее, чем больше она будет соответствовать смыслу событий. Речь идет о внедрении таких форм возделывания, обработки и заселения земли, в которых находил бы свое выражение тотальный характер работы.
Таким образом, тот, кто использует собственно технические средства, утрачивает свободу, испытывает ослабление закона своей жизни, которое сказывается и в великом, и в малом. Человек, проведший к себе электрическую сеть, может быть и располагает большим
Земледельческое государство или цветной народ, выписывающий себе машины, инженеров или специальных работников, становится данником, явным или неявным образом вступает в отношение зависимости, которое как динамит разрывает привычные для него связи.
«Победное шествие техники» оставляет за собой широкий след из разрушенных символов. Его неминуемым результатом является анархия, — та анархия, которая разрывает жизненные единства на составляющие их атомы. Разрушительная сторона этого процесса хорошо известна. Позитивная его сторона состоит в том, что техника сама коренится в культе, что она располагает своими собственными символами и что за техническими процессами кроется борьба между гештальтами. Поэтому кажется, будто она в сущности своей нигилистична, так как ее наступление затрагивает всю совокупность отношений и так как ни одна ценность не в состоянии оказать ей сопротивления. Однако именно этот факт и должен озадачить нас: он выдает, что техника, хотя сама она лишена ценности и якобы нейтральна, носит тем не менее служебный характер.
Мнимое противоречие между безразличной готовностью техники ко всему и для каждого и ее разрушительным характером исчезает тогда, когда мы распознаем в ней ее языковое значение. Этот язык выступает под маской строгого рационализма, который способен с самого начала однозначно решать те вопросы, которые перед ним поставлены. Другая его черта — примитивность; для понимания его знаков и символов не требуется ничего, кроме их голого существования. Кажется, нет ничего более эффективного, целесообразного, удобного, чем использование этих столь понятных, столь логичных знаков.
Намного труднее, правда, увидеть, что здесь используется не логика вообще, а такая совершенно особая логика, которая по мере обнаружения своих преимуществ выдвигает собственные притязания и умеет преодолевать любое сопротивление, которое несоразмерно ей. Та или иная власть пользуется техникой; стало быть, она приспосабливается к властному характеру, скрытому за техническими символами. Она говорит на новом языке; стало быть, она пренебрегает всеми следствиями, кроме тех, которые уже заключены в применении этого языка, подобно тому как решение арифметической задачи содержится в ее условии. Этот язык понятен любому и, стало быть, сегодня существует лишь одна разновидность власти, к которой вообще можно стремиться. Однако если технические формулы, которые являются всего лишь средствами для достижения цели, пытаются подчинить не соразмерным с ними жизненным законам, это неизбежно приводит к продолжительным периодам анархии.
В связи с этим можно наблюдать, что анархия возрастает в той мере, в какой поверхность мира становится все более однообразной, а разнородные силы сливаются воедино. Эта анархия есть не что иное, как первая, необходимая ступень, ведущая к новым иерархическим структурам. Чем шире та сфера, которую создает себе новый язык как якобы нейтральное средство общения, тем шире и круг, который раскрывается для него как для языка приказа. Чем глубже подведены мины под старые связи, чем сильнее эти связи изношены, чем чаще атомы высвобождаются из их узлов, тем меньшее сопротивление оказывается органической конструкции мира. Однако в отношении возможности такого господства в наше время сложилась ситуация, которую нельзя сопоставить ни с одним историческим примером.