Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли
Шрифт:
В технике мы находим самое действенное, самое неоспоримое средство тотальной революции. Мы знаем, что у сферы уничтожения есть ее тайный центр, в котором берет начало будто бы хаотичный процесс подчинения старых сил. Этот акт проявляется в том, что подчинившийся вольно или невольно начинает говорить на новом языке.
Мы видим, что новое человечество движется к этому решающему центру. Фаза разрушения сменяется действительным и зримым порядком, когда к господству приходит та раса, которая умеет говорить на новом языке не в духе голого рассудка, прогресса, пользы или комфорта, а владеет им как языком стихийным. Это будет происходить в той мере, в какой на лице рабочего станут проступать его героические черты.
Поставить технику на службу по-настоящему
48
Если в разрушительном и мобилизующем центре технического процесса увидеть гештальт рабочего, использующий деятельного и страдающего человека как посредника, то изменится и прогноз, который можно составить для этого процесса.
Каким бы подвижным, взрывным и переменчивым ни представлялся эмпирический характер техники, она ведет к установлению совершенно определенных, однозначных и необходимых порядков, росток которых изначально содержится в ней как задача, как цель. Это отношение можно выразить также, сказав, что свойственный ей язык находит все более отчетливое понимание.
Как только мы поймем это, исчезнет и та завышенная оценка развития, которая характерна для отношения прогресса к технике. Быть может, очень скоро нам станет непонятна та гордость, с которой человеческий дух очерчивает свои безграничные перспективы и которая породила свою особую литературу. Мы сталкиваемся тут с ощущением стремительного марша, которое окрыляет конъюнктурные настроения и в расплывчатых целях которого отражается блеск старых лозунгов разума и добродетели. Здесь происходит замена религии — и притом религии христианской — познанием, которое берет на себя роль Спасителя. В пространстве, где мировые загадки разрешены, на долю техники выпадает задача избавления человека от обрекшего его на работу проклятья и создания ему условий для занятия более достойными вещами.
Прогресс познания выступает здесь как возникший благодаря акту творения созидательный принцип, который окружен особым почитанием. Характерно, что этот прогресс предстает в виде непрерывного роста, — он уподобляется растущей сфере, которая вступает в соприкосновение с новыми задачами по мере того, как увеличивается ее поверхность. Здесь тоже можно обнаружить то понятие бесконечности, которое опьяняет дух и тем не менее для нас уже неосуществимо.
При виде бесконечности, неизмеримости пространства и времени рассудок достигает той точки, в которой ему открываются его собственные границы. Единственный выход для рационалистической эпохи состоит в том, что она проецирует прогресс познания в эту бесконечность, — словно плавучий огонек, уносимый зловещим потоком. Однако чего рассудок не видит, так это того факта, что эта бесконечность, это сверлящее «что дальше?» порождены им самим и что их наличие свидетельствует не о чем ином, как о его собственной несостоятельности, — о его неспособности схватывать величины, стоящие выше пространственно-временной взаимосвязи. Без поддерживающей его среды, без пространственно-временного эфира дух сорвался бы вниз, и сам инстинкт самосохранения, сам страх заставляет его создавать такое представление о бесконечности. Именно потому этот взгляд на бесконечность принадлежит эпохе прогресса; его не было прежде, не будет он понятен и позднейшим поколениям.
В частности, там, где мышление определяют гештальты, ничто не принуждает нас отождествлять бесконечное и безграничное. Скорее, здесь должно проявляться стремление постичь картину мира как завершенную и вполне ограниченную тотальность. Но тем самым с понятия развития спадает и та качественная маска, которой его снабжает прогресс. Никакое развитие не в состоянии извлечь из бытия больше того, что в нем содержится. Напротив, ход самого развития определяется бытием. Это справедливо и для техники, которую прогресс видел в перспективе ее безграничного развития.
Развитие
49
Таким образом, в практическом отношении мы сталкиваемся с тем фактом, что жизнь разворачивается в некоем промежуточном пространстве, для которого характерно не развитие само по себе, а развитие в направлении вполне определенных состояний. Наш технический мир не является областью неограниченных возможностей; скорее, его можно охарактеризовать как эмбрион, стремящийся достичь совершенно определенной стадии зрелости. Наше пространство словно уподобляется грандиозной кузнечной мастерской. От взора не может укрыться, что здесь ничто не создается в расчете на долгий срок, чему мы восхищались в строениях древних, равно как и в том смысле, в каком искусство пытается выработать действенный язык форм. Любое средство носит, скорее, промежуточный, мастеровой характер и предназначено для недолгосрочного использования.
Этой ситуации соответствует то, что наш ландшафт выступает как ландшафт переходный. Здесь нет какого-либо постоянства форм; все формы непрерывно видоизменяются и находятся в динамическом беспокойстве. Нет никаких устойчивых средств; нет ничего устойчивого, кроме роста кривой показателей, которые сегодня обращают в металлолом то, что еще вчера являлось непревзойденным инструментом. Поэтому постоянства нет и в архитектуре, в образе жизни, в экономике, ибо все это связано с устойчивостью средств, как она была свойственна топору, луку, парусу или плугу.
Жизнь единичного человека проходит в пределах этого мастерового ландшафта, и в то же время от него требуется пожертвовать частью работы, в преходящем характере которой нет никаких сомнений и у него самого. Изменчивость средств сопровождается непрерывным вложением капитала и рабочей силы, которое хотя и скрывается под маской экономической конкуренции, но осуществляется вопреки всем законам экономики. Оказывается, что целые поколения уходят, не оставив после себя ни сбережений, ни памятников, но всего лишь отметив собой определенную стадию, определенный уровень мобилизации.
Это промежуточное отношение бросается в глаза в том запутанном, беспорядочном состоянии, которым вот уже более ста лет характеризуется технический ландшафт. Это малоприятное для глаз зрелище вызвано не только разрушением природного и культурного ландшафта — оно объясняется несовершенством самой техники. Эти города с их проводами и испарениями, с их шумом и пылью, с их муравьиной суетой, с их хаосом архитектурных стилей и новшеств, каждые десять лет придающих им новое лицо, суть гигантские мастерские форм, — однако сами они не имеют никакой формы. Они лишены стиля, если не считать анархию его особой разновидностью. В самом деле, сегодня, когда говорят о городах, их оценивают двояко, имея в виду степень их сходства либо с музеем, либо с кузницей.
Между тем можно констатировать, что XX век, по крайней мере в некоторых своих моментах, уже предлагает большую чистоту и определенность линий, свидетельствующую о том, что стремление техники к своей оформленности становится более ясным. Так, можно заметить отход от усредненной линии, от уступок, которые еще недавно считались неизбежными. Начинает появляться интерес к высоким температурам, к ледяной геометрии света, к доведенному до белого каления металлу. Ландшафт становится более конструктивным и более опасным, более холодным и более раскаленным; из него исчезают последние остатки комфорта. В нем есть уже такие участки, которые пересекаешь как окрестности вулкана или вымершие лунные ландшафты, где господствует столь же незримая, сколь и вездесущая осмотрительность. Побочных целей, скажем, соображений вкуса, стараются избегать; в решающий ранг возводятся технические проблемы, и в этом есть свой резон, поскольку за этими проблемами кроется нечто большее, чем их технический характер.