Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли

Юнгер Эрнст

Что касается отношения между государственной и частной инициативой, то в рамках отдельных плановых ландшафтов господствуют взгляды самого различного рода. Тогда как в первых мероприятиях, которые позволяют особо говорить о рабочем плане, таких, как, например, немецкая программа поставки оружия и боеприпасов от 1916 года, частной инициативе еще отводилась большая роль, уже в первой русской пятилетке едва ли найдется рабочий, который по собственному усмотрению мог бы выбрать себе рабочее место или уволиться с него. Неудовлетворительное исполнение и излишняя многословность закона о трудовой повинности явились, впрочем, одной из причин поражения немцев; этот закон оказался несостоятельным потому, что было еще живо бюргерское понятие свободы.

И все же там, где абстрактный радикализм и безусловное подчинение теории остаются неизвестны, можно предсказать,

что полное устранение частной инициативы потребует таких затрат, которых не сможет окупить никакой успех. Здесь, скорее, сохраняет силу то, что было сказано относительно частной собственности.

Частная инициатива перестает вызывать сомнения в тот момент, когда она получает ранг специального характера работы, то есть, когда она ставится под контроль в рамках более широкого процесса. Этот метод подобен методу ведения лесного хозяйства, которое в своих заповедниках устраивает делянки, на которых рост деревьев предоставлен самому себе. Естественно эти делянки также составляют часть порядка — при условии, что под порядком понимается нечто большее, нежели новый род педантизма чиновников и функционеров или образованной бюрократии, копающейся в картотеках. Возможность мобилизации является следствием фактической репрезентации государством тотального характера работы, благодаря которой этот род инициативы и собственности наделяется более или менее очевидным ленным характером.

В самом деле, сегодня во многих случаях дела обстоят так, что владелец какого-либо имущества, к примеру, домовладелец, оказывается экономически более слабым. Чтобы наглядно представить себе эту зависимость, нужно равным образом считаться с еще менее изученным различием между средствами производства высшего и низшего ранга, — решающий момент состоит не в том, чтобы распоряжаться электрической машиной или автомобилем [55] , а в том, чтобы распоряжаться системами водохранилищ и автодорог.

55

Впрочем, роскошно сегодня живет тот, кто не связан обладанием автомобилем, радио и телефоном. Такова особая роскошь, которую люди все менее могут позволить себе в рамках рабочей демократии.

Наконец, остается упомянуть, что потребная в плановом ландшафте подвижность может достигать уровня, каким-то образом связывающего ее с анархией. Правда, преимущество остается здесь за теми талантливыми людьми, у которых беспощадность первых колонизаторов в сочетании со способностью пользоваться подручными средствами стала частью инстинкта.

Эта способность редко встречается у довоенных немцев, слишком привыкших к уже обработанной почве и штабу сведущих бригадиров и унтер-офицеров, то есть к наличию исполнительного центра. Здесь заключается загадка той беспощадной и неожиданной быстроты, с какой Америка после объявления войны из ничего создавала армии и боевые средства, и здесь же заключается объяснение того факта, что американский инженер очень скоро оказался особенно подходящим для российской плановой экономики, когда речь зашла о гигантском преобразовании нетронутых природных ресурсов.

78

То, что план представляет собой мероприятие, которое должно быть оснащено, вытекает уже из того, что в нашем пространстве власть должна быть понята как репрезентация гештальта рабочего.

Чем однозначнее будет осуществляться эта репрезентация, тем более широко будут вводиться в действие самые потаенные резервы жизни. Мощь этого процесса повышается благодаря гибкости и завершенности — характерным свойствам планового ландшафта. Среди всех поворотов, совершаемых в пространстве работы, поворот к оснащенности имеет наибольшую важность. Это объясняется тем, что самый сокровенный смысл типа и его средств направлен на господство. Здесь не существует такого специального средства, которое бы одновременно не являлось средством власти, то есть выражением тотального характера работы.

Это отношение становится очевидным в свойственном войне стремлении овладеть всеми, даже, казалось бы, самыми далекими от нее областями. Как и различие между городом и деревней, на второй план здесь отступают различия между фронтом и тылом, между армией и населением, между мирной и военной промышленностью. Война как первостихия обнаруживает тут новое пространство, — она обнаруживает особое измерение тотальности, присутствующей в движениях рабочего.

Нам

известны опасности, которые скрывает в себе этот процесс. Не стоит тратить время на разговоры о том, как предотвратить их с помощью либеральных средств, то есть за счет обращения к разумно-добродетельному человеку. Чтобы эффективно противостоять им, необходимы новые порядки.

То, в какой степени сознание освоило возможность таких порядков, позволяет увидеть схема, определяющая ход конференции по разоружению. Соглашение достигается на трех уровнях различной сложности.

Единодушие царит в том случае, когда речь идет о заверениях в миролюбии, за которыми остается право на вступительное и заключительное слово. На втором уровне разворачивается дискуссия о природе и объеме персонала и материальных средств власти, очевидным образом предназначенных для войны. Здесь следует различать между возможностью тотального и возможностью частичного вооружения, более или менее обширного, которое может относиться как к качеству, так и количеству средств. Задача ведения переговоров для отдельно взятого партнера заключается здесь в достижении как можно более благоприятного отношения к запасам оформленной энергии. Выбор точки зрения и используемой диалектики зависит от того, каким образом это наиболее благоприятное отношение достигается вернее всего: через увеличение или уменьшение, то есть через вооружение или разоружение.

Итак, следует обратить внимание на то, что здесь речь идет о разговоре по поводу средств власти, имеющих признаки специального характера работы. Поэтому напрасно было бы полагать, будто так называемое тотальное разоружение способно как-то уменьшить военную опасность. Наоборот, есть большая вероятность того, что оно увеличит эту опасность, поскольку энергии, списанные со счетов специального характера работы, не исчезают бесследно, а вливаются в тотальный характер работы, наполняя его высшей творческой потенцией. Здесь мы находим объяснение того факта, что требование тотального разоружения выдвигается, как правило, такими державами, для которых характерна развитая связь с тотальной, то есть с рабочей мобилизацией. Поэтому позиция России или Италии в 1932 году непременно должна была отличаться от позиции Франции, как той державы, в которой прежде всего еще живо бюргерское понятие свободы. Дебаты достигают пика озлобленности, когда какая-либо рабочая власть уточняет свои требования по разоружению в гуманных формулировках специально для либерального государства, в котором общественное мнение еще является значимой величиной.

В этом месте дискуссия затрагивает последний, наиболее конкретный слой власти, имеющий непосредственное отношение к легитимирующей величине, к метафизике, к гештальту рабочего, — и именно это поднимает эту дискуссию до уровня чрезвычайно своеобразного, чрезвычайно захватывающего спектакля, если взгляду удается проникнуть сквозь ее риторические и арифметические оболочки. Здесь, в пространстве нового мира, подтверждается тот неизменный факт, что основные намерения и основные силы жизни далеки от той зоны, внутри которой видится возможность соглашения. На практике это выражается в сложностях с нахождением критериев, по которым можно судить о тотальном характере работы. Так, можно «достичь соглашения» в отношении запрета химической войны, равно как в отношении заготовки ядовитых газов, но не в отношении состояния химии или лабораторных опытов, проводящихся над шелковичными червями или белыми мышами. Можно ликвидировать армии, но нельзя устранить тот факт, что воля к образованию полувоенных порядков захватывает целые народы — и, по всей видимости, захватывает их тем надежнее, чем сильнее сокращается специальное военное вооружение.

Эти явления, для которых можно найти сколько угодно иллюстраций, следует понимать как следствие изменившегося отношения к власти. В XIX веке, как мы видели, власть существовала в той мере, в какой она имела отношение к индивидуальности и тем самым к основанному на индивидуальности измерению всеобщего. Поэтому каждой эффективной мере по вооружению, каждой организации армии предшествовало осуществление бюргерского понятия свободы, то есть освобождение индивида от уз абсолютного государства — тот акт, без которого немыслимы массовые армии всеобщей воинской повинности. В XX веке, напротив, власть существует в той мере, в какой она репрезентирует гештальт рабочего и тем самым обретает доступ к основанному на этом гештальте измерению тотального. Этому различию соответствует различие вооружений; и действительно, здесь можно наблюдать приток энергий, который выдает наличие пространства нового рода.